* 715

тов северокавказского города Холодногорск. Обвинение строилось на том, что в его коллекции была немецкая марка с портретом Гитлера, а британская марка с изображением королевы Виктории стоила дороже советской марки с портретом Ленина. Следователь упрекал Василия за то, что «королева наших классовых врагов» оценивается им дороже Ленина, а Гитлер стоит еще больше. Его вынудили сознаться в том, что он возглавлял занимающуюся преступной антисоветской агитацией контрреволюционную организацию, хитроумно замаскировав ее под «общество филателистов»⁹⁷. В 1937 г. в России был положен конец всей филателии.

Другой пример можно почерпнуть из тюремного опыта сына Якира в Астрахани. Он сообщает, что все священники в Астрахани и Сталинграде, числом около сорока человек, были объявлены участниками антисоветской организации «гелиодорцев» на том основании, что архимандрит Царицына Гелиодор прислал некоторым из них письма из-за границы, куда он бежал во время Гражданской войны. В другом случае человек, которому неквгда довелось жить со своими родителями в Польше, был обвинен в шпионаже на том основании, что он, отправляясь на Волгу якобы ловить рыбу, на самом деле будто бы подсчитывал проплывающие по реке пароходы, а добытые данные передавал польской разведке⁹⁸.

Заключенные — а многие из них были высокообразованными и сообразительными людьми — приходили к выводу, что содержание сфабрикованных обвинений определялось «объективными данными» обвиняемых, как, например, статус ответственного партийного чиновника, или старшего офицера, или бывшего красного партизана времен революции и Гражданской войны⁹⁹. Другими факторами могли стать иностранное происхождение или связи с заграницей. Именно это обстоятельство становилось основанием для того, чтобы заставлять человека признаваться в том, что он шпион. Так, арестованного в 1937 г. свояка Сталина, латыша по национальности, Реденса, занимавшего высокий пост в московском НКВД, вынудили признать, что он шпионил в пользу Латвии¹⁰⁰. В конечном счете отдельные заключенные наловчились настолько, что, узнав некоторые данные о том или ином новом заключенном, могли тут же предсказать, по какому разделу ст. 58 он будет обвинен. Когда, например, заведующий кафедрой биологии и заместитель директора Московского зоопарка профессор Кальмансон рассказал своим сокамерникам — а среди них был Иванов-Разумник, — что родился в Болгарии в семье эмигрантов, обучался в немецких университетах, приехал в Москву в 1930 г. с женой-немкой и переписывался с родственниками за рубежом, они тут же зачислили его в категорию «шпионов». Арестанты, однако, онемели от изумления, когда, вернувшись с первого допроса, Кальмансон сказал, что его обвинили во «вредительстве»: в минувшем году в зоопарке погибло 16% обезьян, за рацион которых он отвечал. (Причиной для обвинения была, по-видимому, опубликованная накануне статья Кальмансона, в которой он критиковал поддерживавшего связи с НКВД директора зоопарка.)

Когда Кальмансон разъяснил, что причиной падежа была погода и что за тот же срок в Лондонском зоопарке пало от туберкулеза 22% обезьян, следователь не задумываясь тут же парировал: «А это значит, что и в Англии есть вредители». Затем, поразмыслив, добавил: «Мы не можем брать пример с Англии». На следующем допросе следователь лишь вскользь упомянул обвинение во вредительстве, заявив: «Ну а теперь займемся главным — вашей шпионской деятельностью в пользу Германии»¹⁰¹.

Когда требовались признания, то находились кровожадные специалисты по пыткам, которые были готовы сделать все, лишь бы сломить волю жертв и за-

ставить их сознаться. Один из таких людей, Родос, долго пытал Косиора и Чу-баря. На XX съезде партии Хрущев о нем сказал: «Это — никчемный человек, с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродок»¹⁰². Подобные черты были, несомненно, присущи многим «выдвиженцам» в органах безопасности. Безусловно, аналогичная кампания по самопродвижению, в ходе которой карьеристы доносили на своих коллег и начальников, имела место и среди молодых следователей. Для продвижения по службе р НКВД нужно было проявить изобретательность в измышлении заговоров и прослыть экспертом в деле убеждения заключенных признать свою вину или же уметь пытками вырвать у них такие признания.

Вряд ли кто-нибудь из арестованных был способен вынести пытки, которым подвергались упорствующие. Одним из таких немногих был комдив Горбатов. Когда его на четвертый день пребывания в Лубянской тюрьме вызвали на допрос, следователь, дав ему ручку и бумагу, сказал: «Опишите все совершенные вами преступления». Молодой офицер ответил: «Мне нечего писать». Эти же слова он повторил другому следователю. Сокамерники Горбатова, в том числе комбриг и ответственный сотрудник Наркомата торговли, рассказали ему, что они написали абсурдные признания своей вины, и о том, какие ужасные пытки пришлось им перенести.

Когда стало ясно, что Горбатова сломить нелегко, его перевели во внушавшую ужас московскую Лефортовскую тюрьму. Там его пять раз допрашивали под пытками. Всякий раз Горбатова приносили в камеру окровавленным. Вскоре началась еще одна серия пятикратного допроса, во время которого Горбатова «обрабатывали» три мускулистых палача. Когда наступил третий раунд, он испытал страстное желание умереть. Наконец следователи сдались и, приговорив Горбатова к пятнадцатилетнему заключению, отправили его в Бутырки.

Из всех находящихся в камере заключенных Горбатов оказался единственным, кто не подписал сфабрикованных показаний. В 1941 г., когда началась война, Горбатова доставили из Колымских лагерей в Москву и после того, как он дал подписку о неразглашении, освободили и восстановили в звании. Горбатова принял маршал С.К. Тимошенко, которому он доложил, что вернулся с «длительного и опасного задания»¹⁰³.

Среди тысячи с лишним дел, с которыми Иванов-Разумник лично познакомился, находясь во время кампании террора в тюрьме, он встретил не более дюжины случаев успешного сопротивления подследственных инквизиторским допросам под пытками. Их набор был весьма широк — от «пытки стоянием» и жаждой до таких унизительных, как питье из плевательницы, и таких ужасных по жестокости, как раздавливание пальцев между створками двери, прижигание лица и тела папиросами, удары резиновой дубинкой по половым органам¹⁰⁴.

Вряд ли менее мучительными были угрозы подвергнуть пыткам близких людей, что в ряде случаев фактически имело место. Для Павла Гольдштейна самый тяжелый момент наступил, когда он, отказавшись сознаться в Бутырках и избитый до крови в Лефортове, услышал через стенку комнаты, где его допрашивали, измученный женский голос: «На коленях молю вас, не бейте меня». Вслед за этим следователи сказали Гольдштейну, что это может случиться и с его матерью, и пообещали доложить начальнику отделения, который прикажет доставить ее на другой день в тюрьму¹⁰⁵. Но юноша не сдавался. Дело происходило в начале 1939 г., когда волна террора пошла на спад, и он отделался пятилетним тюремным заключением......

717

Насилия сексуального характера случались редко, хотя их отдельные случаи зарегистрированы. В северокавказском городе Пятигорске управдом донес на обладавшего художественным талантом двенадцатилетнего Женю, которого он заставлял подделывать десятирублевки. Те небольшие деньги, которые он получал за это, Женя тратил на молоко для больной матери (отец мальчика умер). Для того чтобы вынудить Женю сознаться в этом, пытки не понадобились. Однажды он вернулся после допроса в камеру в слезах и рассказал, что его следователь, некий лейтенант Крылов, надел на него наручники и изнасиловал. Сокамерники Жени заявили дежурному протест, после чего на допрос к Крылову его больше не водили. А затем поздней ночью Женю вызвали из камеры «без вещей», т. е. на расстрел¹⁰⁶. Примерно в это же время — в 1937 г. — «Правда» опубликовала снимок «лучшего друга детей»: Сталин нежно обнимал свою двенадцатилетнюю дочь Светлану.