Оставшиеся на воле имели очень смутное представление о том, что творилось в тюрьмах, за стенами которых исчезали их родственники, друзья, сослуживцы, соседи. Лишь о немногом частично можно было догадаться по ужасающему виду выпущенных из тюрем — а таких приходилось по одному на тысячи арестованных. Из официальных данных, опубликованных в послесталинскую эпоху, и по воспоминаниям выживших жертв чистки стало известно, что же происходило в тюрьмах на самом деле. После того как «замаскировавшихся врагов» арестовывали, их одного за другим «разоблачали» в ходе допросов. Подследственных вынуждали, во-первых, сознаваться в двурушничестве и подрывной деятельности против режима, а во-вторых, назвать соучастников своих преступлений.

Эта процедура, через которую проходили заключенные, напоминала средневековую инквизицию. «Вымогательство признания являлось основным звеном инквизиционной судебной процедуры», — пишет один советский историк. И далее: «Чтобы спастись, подсудимый должен был сперва признать себя виновным в предъявляемом ему обвинении, затем выдать подлинных или воображаемых сообщников»⁸⁷

Задача привести юридическую теорию в соответствие с инквизиционной практикой легла на плечи Вышинского, который к тому времени в дополнение к своим прочим обязанностям стал главным советником Сталина в области юриспруденции, а также гонителем прежних советских юристов-теоретиков и ярым критиком их концепций. В марте 1937 г., выступая на собрании пар-тайного актива прокуратуры, Вышинский высказал мнение, что в делах о государственных преступлениях главным и решающим доказательством вины подследственного является его признание. В обоснование такой позиции он заявил: «Надо помнить указание т. Сталина, что бывают такие периоды, такие моменты в жизни общества, и в жизни нашей в частности, когда законы оказываются устаревшими и их надо отложить в сторону»⁸⁸.

В течение месяца после февральско-мартовского пленума, а быть может, несколько дольше методы для вымогательства признаний, катами бы они ни были жестокими, пыток в прямом смысле слова, т. е. причинения физических страданий избиениями или иными способами, тем не менее не включали. Все сводилось к словесным оскорблениям, угрозам, в том числе и в отношении родственников подследственного, а также к допросам на «конвейере». Наиболее сильные и стойкие жертвы — такие, например, как Евгения Гинзбург, — все еще могли уклоняться от признания своей «вины». Будучи арестованной в середине февраля 1937 г., Гинзбург была обвинена в организации террористической группы из числа членов секции татарских писателей, в которой состояла. Ей угрожали, ее уговаривали. Семь бессонных суток ее допрашивали на «конвейере» сменявшие друг друга следователи. Решительно отказавшись признать свою вину, Гйнзбург позже считала, что ей повезло, поскольку следствие по ее делу закончилось до того, как в апреле начали прибегать к физическим пыткам⁸⁹

Мы располагаем свидетельством самого Сталина, что пытать начали в 1937 г. В шифрованной телеграмме, разосланной им 20 января 1939 г. партийным властям и органам НКВД по всей стране, Сталин указал, что «метод физического воздействия» стал применяться в 1937 г. по разрешению Центрального Комитета, что подобные методы используются «буржуазными разведками» и нет никаких причин требовать большего гуманизма от «социалистической разведки», что «метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающих-ся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод»⁹⁰. К 1937 г. слова «Центральный Комитет» в таком документе означали, что речь идет о самом Сталине.

В середине июля 1937 г. Гйнзбург, после пребывания в течение некоторого времени в пересыльной тюрьме в Казани, была переведена в московскую Бутырскую тюрьму, где в первый же день подружилась с двумя молодыми немка-ми-коммунистками — Гретой и Кларой, — содержавшимися с ней в одной камере. Они рассказали Гинзбург о пытках. Клара легла, подняла юбку и показала ужасные рубцы на бедрах и ягодицах. «Это — гестапо», — сказала она. Потом, выставив перед собой посиневшие и распухшие руки, промолвила: «Это — НКВД». Всю ночь через открытые окна камеры они слышали вопли пытаемых, ругань и крики палачей. И это повторялось из ночи в ночь с одиннадцати часов вечера до трех утра.

Первого августа Гйнзбург доставили в Лефортово, где заседала военная коллегия Верховного суда. После продолжавшегося семь минут «процесса», две минуты которого ушли на частный разговор, она была приговорена за участие в террористической группе к десяти годам одиночного заключения. Во многих других случаях приговоры выносились особыми совещаниями НКВД заочно⁹¹.

В то время действовало положение 1922 г., согласно которому максимальный срок отбытия наказания составлял десять лет тюремного заключения. Однако в конце 1937 г. указ, подписанный сломленным Сталиным советским президентом Калининым, увеличил максимальный срок до двадцати пяти лет⁹². Фактически это был завуалированный смертный приговор, м уц

Вполне вероятно, что в шифрограмме, разосланной Сталиным в 1939 г., повторялись основные формулировки приказа, отданного «Центральным Комитетом» в 1937-м. Если так, то последний делал обязательным применение пыток к «явным и неразоружающимся врагам народа». Итак, все арестованные как «враги народа» были «явными», а «неразоружающимися» оказывались те из них, кто отказывался в этом сознаться. Следовательно, готовность признать свою вину обычно помогала жертве избежать пыток — за исключением тех особых случаев, когда Сталин приказывал все равно прибегать к ним.

Такой вывод подтверждается информацией из различных источников, согласно которым следователи сперва пытались убедить заключенных повиниться. Многие — особенно простые рабочие и крестьяне, которых в тюрьмах называли «болтунами», — сознавались, скажем, в том, что жаловались на дефицит товаров. Их приговаривали за «контрреволюционную агитацию» к заключению в лагерях на срок от трех до семи лет. *

Известны также случаи, когда высокопоставленные жертвы, например знаменитый авиаконструктор А.Н. Туполев, узнав от заключенных о пытках, которым они подвергались, тут же сознавались, желая избежать подобной участи⁹³. Пытали — обычно избивали (кулаками, ножками от стульев, резиновыми дубинками) — тех, кто упорствовал и не поддавался угрозам в отношении себя или своих близких. Многие заключенные решали признаться, слыша ужасные крики пытаемых.

С самого начала следствия арестованного считали виновным. Как говорили сотрудники НКВД, «НКВД некогда не ошибается». Любые заявления о невиновности рассматривались как политическое выступление против режима. Оставалось лишь определить степень вины заключенного и его готовность признать эту вину формально, подписав письменный протокол, фиксирующий детали преступления. От подследственного требовалось помочь облечь мифическое преступление в плоть фактов. Если НКВД располагал своим вариантом, то с ним заключенного знакомили позже, а иногда и вообще этого не делали⁹⁴. Следователь начинал с того, что излагал характер обвинения, а затем вымогал относящиеся к делу подробности. Так, следователь, допрашивавший арестованного молодого школьного преподавателя истории Павла Гольдштейна, сперва назвал имена Нана и Лева (речь шла о двух молодых русских, реэмигрировавших из Маньчжурии после продажи в 1935 г. Советским Союзом Китайско-Восточной железной дороги и обучавшихся соответственно у отца Гольдштейна по классу скрипки и у его мачехи — по классу фортепиано). Затем следователь приказал Павлу Гольдштейну рассказать, как отец познакомил его с «агентами японской разведки» и как они «завербовали» его. Дело, следовательно, сводилось к тому, что Нана и Лева были японскими шпионами, а старший Гольдштейн и его сын Павел вступили в их шпионскую банду⁹⁵.

Заставляя заключенных сотрудничать со следователями, стряпая дела на самих себя, на них оказывали нажим, а в случае необходимости пытали. Некоторые подследственные, включившись в игру, старались заручиться советами сокамерников и получали их. А дабы облегчить задачу тем, кто не обладал достаточной фантазией, необходимой для сочинения признаний, таким на помощь из камеры в камеру переводили «консультантов»⁹⁶. Творческое воображение направлялось на придумывание зловещих заговорщических мотивов для совершения арестованным преступлений. Таким образом, описывая механизм фабрикации признаний, мы вновь встречаемся с параноидальным образом мышления. Так, НКВД состряпал дело против одного молодого человека, его звали Василий Константинович. Он занимал первое место среди филателис-