Понимая, что большинству давних соратников по революции нелегко увязать марксистско-ленинские представления о социализме с царившими повсюду лишениями и вопиющим неравенством, Сталин искал возможность дать этим товарищам хоть какое-то теоретическое обоснование этого. Выступая перед делегатами XVII конференции ВКП(б) в феврале 1932 г., Молотов, которого некоторые партийцы уже называли «сталинской дубинкой», объяснил им, что социализм не обязательно влечет за собой материальное изобилие. Необходимо, заявил советский премьер, «дать отпор рассуждениям вроде того, что социализм — производство для потребления. Однобокость и неправильность этой формулировки очевидна»20.
Правильность этой формулировки не подвергалась сомнению целым поколением российских социалистов. Многие большевики, никогда не поддерживавшие Троцкого, согласились бы с тем, что он написал в марте 1932 г.: «Разве это не чудовищно? Страна не может выйти из товарного голода. На каждом шагу поставки прекращаются. Дети остаются без молока. Но официальные оракулы объявляют: страна вступила в период социализма. Можно ли более злостно опорочить само слово социализм?»21.
Судьба тех, кто осмеливался высказываться в подобном духе, была незавидной. Одного директора хлебозавода в Москве, старого большевика, вызвали свидетелем по делу рабочего, укравшего немного хлеба и привлеченного к ответственности по сталинскому закону о хищениях государственной собственности от 7 августа 1932 г. В ходе судебного разбирательства директор не сдержался и воскликнул: «Да если бы мы давали рабочим хлеб, они бы не воровали!».
Вскоре он был сослан и позже разделил судьбу жертв массового террора конца 30-х годов. Многие его современники, конечно, думали так же, но держали язык за зубами22.
Многие большевики, будучи марксистами-ленинцами, свято верившие в социализм, не могли примириться и с растущим классовым неравенством. Некоторые руководители отказывались пользоваться привилегиями, одевались как рабочие и стояли в очередях за продуктами. Когда в 1932 г. таким образом протестовало начальство текстильных предприятий в Иваново, присоединившееся к забастовавшим текстильщикам, прибыл Каганович, который не только организовал подавление забастовок, но и наказал руководство. По словам одного хозяйственника, позже в лагере рассказавшего, как все это было, заключенному Джозефу Бергеру, Каганович заявил, что политика партии предусматривает такие привилегии, как спецмагазины, и отказ от их услуг равнозначен выступлению против партийного руководства23.
В 1935 г. в Мариинском лагере в Сибири Василий Юркин, старый русский интеллигент и большевик с 1914 г., говорил Бергеру, что нельзя мерить одной мерой революционный период и сегодняшний день: жестокостей Гражданской войны избежать было нельзя, но то, что происходит сейчас, «привело бы Ленина в ужас». Заключенный того же Мариинского лагеря Белоусов, большевик и председатель Союза металлистов, еще в 1905 г., признался Юркину и Бергеру, что испытал облегчение, когда в 1935 г. его наконец арестовали. Белоусов никогда не примыкал ни к какой оппозиции, хотя многое из того, о чем он читал в газетах, не имело ничего общего с его представлениями о партии и социализме. Член Общества старых большевиков, Белоусов молчал — как и другие его товарищи по Обществу. Их и его руками было построено государство, в котором они вынуждены теперь жить, затаив в себе ужас посильнее того страха, который приходилось порой испытывать при царском режиме. Бергер пишет, что признания, подобные белоусовскому, он еще не раз слышал от заключенных в разных тюрьмах и лагерях24.
Сталинским уверениям в успехах социалистического строительства могли поверить молодые коммунисты, но никак не такие старые большевики. Конечно, Сталин не мог не знать об этом (ему докладывало ОГПУ, были и другие источники информации) и не мог не прийти в ярость. Ведь получалось, что не верили в него как в лидера, под чьим руководством должно было осуществиться ленинское пророчество о превращении России нэповской в Россию социалистическую. Сомневавшиеся в успехе социалистического строительства не понимали, что, отказываясь признать социалистическим построенное под руководством Сталина общество, они бросали ему вызов, стерпеть который он не мог: в глазах Сталина такой вызов был равнозначен открытой дискредитации его имени. Многие революционеры старшего поколения не осознавали нависшей над ними опасности стать изгоями в обществе, управлявшемся именем их революции.
Смерть жены
По всей вероятности, Сталин ожидал, что 1932 г. станет годом его триумфа. Вышло иначе: мало того, что в партийных кругах ширилось недовольство его курсом, оно проявилось в его собственной семье.
Когда в 1929 г. Сталин отпраздновал свое пятидесятилетие, Надежде Аллилуевой-Сталиной, которую близкие звали Надей, еще не исполнилось тридцати лет. Десятью годами ранее, выходя замуж за Сталина, она уже была партийной активисткой и идеализировала его. Сталин, видный старый большевик, был для нее воплощением революции. Хоть жить с ним было нелегко, их брак продолжался, несмотря на неизбежные трения. Как преданная жена, Надя была рядом со Сталиным и стала хорошей хозяйкой подмосковной дачи в Зубалове, где часто гостили их друзья и родственники25.
В 1930 г., уже имея двух детей — Василия и Светлану, Надя поступила в Промышленную академию на факультет искусственного волокна, оставаясь при этом хозяйкой Зубалова. Серьезная и прилежная студентка, она не хотела щеголять своим высоким положением и ездила на занятия на трамвае. Среди тех, с кем она подружилась в это время, был секретарь парторганизации академии Никита Хрущев, который впоследствии утверждал, что не был репрессирован и сделал политическую карьеру во многом благодаря Наде, хорошо отзывавшейся о нем в разговорах со Сталиным26.
Возможно, контакты с другими слушателями академии в сочетании с коммунистическим идеализмом, находившимся в резком контрасте с каждодневной действительностью начала 30-х годов, настроили Надю против принятого политического курса и мужа как его главного проводника. Светлана Аллилуева позже писала, что ее мать «своим сердцем поняла, в конце концов, что отец — не тот новый человек, каким он ей казался в юности, и ее постигло здесь страшное, опустошающее разочарование»27 Основываясь на том, что гораздо позже рассказывали ей старая няня, некоторые родственники и близкая подруга Нади Полина Молотова (жена Молотова), Светлана Аллилуева пишет, что мать была в глубокой депрессии в последние дни перед смертью (9 ноября 1932 г.): «...няня слышала, как мама все повторяла, что “все надоело”, “все опостылело”, “ничего не радует”»28. Об угнетенном состоянии жены Сталина незадолго до ее смерти пишет в своих воспоминаниях и Александр Бармин, советский дипломат-невозвращенец, который видел ее с братом Павлом Аллилуевым на Красной площади 7 ноября 1932 г.-. «Она была бледна, выглядела усталой, казалось, все происходившее мало ее интересовало. Было видно, что брат ее чем-то глубоко опечален и озабочен»29.
Подавленное настроение жены на устроенном 8 ноября празднестве у Ворошилова по поводу годовщины Октября, вероятно, раздражало Сталина. Как вспоминает Светлана Аллилуева, он сказал жене: «Эй, ты, пей!». По другому свидетельству, он затушил в своем бокале папиросу и щелчком бросил в жену через стол50. «Я тебе — не “ЭЙ”» — вскрикнула Надя, встала и ушла с банкета. Полина Молотова тоже вышла, они вместе несколько раз обошли вокруг Кремлевского дворца, и, когда Полина решила, что Надя более или менее успокоилась, они разошлись по домам. По словам дочери, утром Надю нашли мертвой в ее спальне в кремлевской квартире. Она застрелилась из маленького пистолета, привезенного братом в подарок из Берлина (Павел Аллилуев был прикомандирован к советскому торговому представительству в Германии в качестве военного представителя). Оставленное ею письмо содержало как личные, так и политические обвинения против Сталина. Сталин был потрясен самоубийством жены, а ее обвинения он воспринял как предательство и пришел в ярость. На гражданской панихиде он подошел на минуту к открытому гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушел прочь. На похороны Сталин не пошел и никогда не был на могиле жены на Новодевичьем кладбище3'.
