Сталин прекрасно знал, что голод — не сказка. Еще одним человеком, у которого хватило мужества рассказать ему об этом, был Михаил Шолохов. Он проживал в то время в станице Вешенской на Дону. Его роман «Поднятая целина», несмотря на одобрение коллективизации в целом, содержит весьма реалистичные описания «раскулачивания» в казацких селах. Не случайно для публикации этой книги потребовалось личное разрешение Сталина. Шестнадцатого апреля 1933 г. Шолохов направил Сталину письмо, в котором просил его послать в станицу Вешенскую нескольких коммунистов, чтобы провести расследование и разоблачить тех, кто смертельно подорвал колхозное хозяйство района, отбирая хлеб и применяя омерзительные «методы» пыток, избиений и надругательств, и тех, кто вдохновлял их на эти действия. «Это не отдельные случаи загибов, — писал Шолохов, — это узаконенный в районном масштабе “метод” проведения хлебозаготовок»⁶⁵.

В начале своего ответного письма Сталин выразил благодарность Шолохову за то, что он сообщил, как «иногда наши работники, желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и докатываются до садизма». Но он, Шолохов, продолжал далее Сталин, видит только одну сторону; другая сторона состоит в том, что «уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили “итальянку" (саботаж) и не прочь были оставить рабочих, Красную Армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы, по сути дела, вели "тихую войну” с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов... Конечно, это обстоятельство ни в коей мере не может оправдать тех безобразий, которые были допущены, как уверяете Вы, нашими работниками. И виновные в этих безобразиях должны понести должное наказание. Но все же ясно, как божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло бы показаться издали».

Из ответов Сталина Шолохову ясно видно, что он старается логически оправдать свои жестокие методы и свой отказ признать наличие голода (ведь признание подразумевало бы необходимость помощи пострадавшим). Оправданием всему этому было то, что в его глазах действия крестьян являлись вражескими в «тихой войне» против советского режима. Рассуждая таким образом, он мог психологически оправдать свои действия — и бездействие, — чтобы сохранить свой внутренний имидж героя «деревенского Октября».

Многие крестьяне считали, что власти намеренно используют голод как оружие против них⁶⁶. Воспоминания некоторых высокопоставленных партийных чиновников той поры показывают, что крестьяне были правы. М.М. Хатаевич, секретарь ЦК КП(б) Украины и Днепропетровского райкома партии, совершая на автомобиле инспекционную поездку во время уборочной 1933 г., встретил Виктора Кравченко — одного из трехсот партийных активистов Днепропетровского края, посланных ЦК КП(б) Украины для работы в политотделах. Активисты должны были обеспечить уборку урожая. И вот, выполняя поручение партии, Кравченко вдруг с ужасом обнаружил, что невдалеке от одной железнодорожной станции, находившейся рядом с погибающей от голода деревней, было припрятано несколько тысяч центнеров зерна, являвшегося государственным резервом. Недолго думая Кравченко распорядился раздать немного хлеба и молока крестьянам. Узнавший об этом Хатаевич на людях выбранил молодого партийного функционера за нарушение партийной дисциплины. Затем, отведя его в сторону так, чтобы никто не услышал их разговора, он сказал ему, что бранился лишь «для отчета». Хатаевич все ему разъяснил: «Между нашей властью и крестьянством идет безжалостная борьба, борьба не на жизнь, а на смерть. Этот голод стал испытанием нашей силы и их выносливости. Понадобился голод, чтобы показать им, кто здесь хозяин. Голод стоил миллионов жизней, но все равно теперь колхозная система установилась навсегда. Мы выиграли борьбу»°⁷.

Точное количество жертв голода до сих пор остается предметом исследований, раздумий и дискуссий. Заслуживающие доверия оценки колеблются от 3-4 до 7-10 млн человек; в это число входит до 3 млн детей, родившихся с 1932 по 1934 г.⁶⁸ В итоге, однако, число загубленных и исковерканных жизней не поддается статистическому выражению. Страшен результат насильственной коллективизации и того голода, который был одновременно и необходимой составной частью, и неизбежным следствием. Короче говоря, сталинский Октябрь стал одним из самых чудовищных преступлений против человечества, совершенных в нашем неистовом XX столетии.

• г* • V»,

Возвращение к барщине V' <■■■•< - н>гу < л

К.;.;-. .т

Отрицательное отношение к колхозу стало широко распространенным и не ограничивалось лишь слоями состоятельных крестьян именно потому, что многие увидели в нем возрождение крепостного права. Отмененное в 18б 1 г., но продержавшееся еще несколько десятилетий на окраинах Российской империи (например, в Грузии), крепостное право продолжало жить в людской памяти. В 1930 г. каждый крестьянин в России в возрасте от 40 до 50 лет, по всей вероятности, мог сказать, что его отец или мать родились при крепостном праве. Некоторые из этих стариков еще были живы, но даже если они сами лично не могли помнить то время, они знали о поре крепостничества по рассказам, слышанным от старших.

Многочисленные свидетельства очевидцев позволяют сделать вывод о том, что во времена коллективизации колхоз воспринимался как возрождающаяся крепостная неволя под эгидой коммунистов. Очень часто аббревиатура ВКП, означающая «Всесоюзная коммунистическая партия», крестьяне остроумно перетолковывали как «второе крепостное право». Говорили еще и так: Россия после пятилетки будет нуждаться в трех царях — Петре Великом, чтобы довершить начатое строительство, Александре II, чтобы освободить крепостных, и Николае II, чтобы устранить нехватку продовольствия⁶^ Возможно, наиболее ярко чувства и настроения крестьянина того времени проявились в одном из писем, обнаруженных в Смоленском партархиве. Это письмо в конце 1929 или начале 1930 г. было направлено в крестьянскую газету «Наша деревня». Автором письма являлся некий Иван Чуюнков, представившийся бедным крестьянином. «У меня, — писал он, — одна изба, один амбар, одна лошадь, три десятины земли, жена и трое детей». В письме рассказывалось о событиях в деревне Юшково. «К нам пришел отряд солдат, — рассказывал Иван Чуюнков. — Отряд занял все жилые дома; и вы думаете, они организовали колхоз? Нет, они не организовали его. Против колхоза выступили батраки и бедные крестьяне и сказали, что не хотят барщины, не хотят крепостничества»⁷⁰ Не стоит и говорить о том, что «Наша деревня» оставила письмо неопубликованным.

Восприятие крестьянами колхоза как второго варианта крепостного права было более обоснованным, чем могло показаться с первого взгляда. Зависимость прежнего русского крепостного крестьянина выражалась в двух формах: оброк, т. е. фиксированный денежный либо натуральный сбор, взимавшийся в течение года землевладельцем, и барщина. Суть барщины в том, что крестьянин определенное количество дней в году должен был отработать на поле землевладельца^{7 1}. В начале XIX в. землевладельцы, стремившиеся быть прогрессивными, могли перевести всех своих крепостных крестьян на оброк, который считался менее обременительной повинностью. Тем не менее и та и другая формы зависимости продолжали существовать.

По мере того как в начале 30-х годов шло становление советского колхоза, или «сельскохозяйственной артели», возникала необходимость выработать подходящие способы вознаграждения колхозников за годичную работу на колхозных полях (т. е. за тот труд, которым крестьянин занимался помимо работы на своем приусадебном участке). Законом деятельности колхоза было выполнение следующих требований: обеспечивать фиксированные обязательные поставки хлеба и других продуктов по государственным номинальным ценам; оплачивать «натурой» услуги, оказываемые ближайшей МТС; создавать из определенной части урожая семенные, кормовые и страховые фонды и, наконец, выделять часть годового продукта для продажи государству на свободном рынке. Все, что оставалось, распределялось среди самих колхозников, оказавшихся в положении «остаточных» получателей продукции и дохода от нее.