Неоспоримым фактом является участие некоторых представителей деревенской бедноты в «раскулачивании». Однако еще не решенным остается вопрос: сколь распространенным и сколь добровольным было это участие. Один западный ученый, проведший три года в советских лагерях (1939-1941) и ссылках, беседовал с теми, кто в начале 30-х годов жил в деревне. Он высказал мнение, что, хотя в каждой местности «можно было найти людей, готовых принять участие в насилиях и грабежах, особенно если это поддерживается властями», основная масса крестьян все же была глубоко потрясена приемами, при помощи которых проводилась «вторая аграрная революция», и не было той стихийности, характерной для 1917 г., когда крестьяне захватывали крупные поместья¹¹. Кроме того, материалы о проведении коллективизации в Смоленской области показывают, что отнюдь не все бедняки — не говоря уже о середняках — охотно участвовали в «раскулачивании». «Кое-кто из бедняков получал от состоятельных крестьян взятки: за это они должны были вычеркнуть их имена из списков на высылку. Некоторые же пытались собрать подписи под бумагой, в которой подчеркивались положительные качества тех, кому грозила конфискация имущества и ссылка. Нередко часть бедняков считала раскулачивание несправедливым и вредным, отказывалась голосовать за одобрение экспроприации и депортации, утаивала собственность кулаков или предупреждала кулаков через знакомых о грозящих им обыске и реквизиции»¹².

Коллективизация стала по сути гигантской партийно-полицейской операцией. Подтверждением этому служат документы Смоленского областного пар-тархива. В архиве сохранились не только материалы, непосредственно касающиеся этой области, но также копии циркуляров, рассылавшихся из Москвы по закрытым партийным каналам во все регионы страны. На местах в каждом районе для наблюдения за осуществлением этой партийно-полицейской операции создавались особые «тройки». В них входили первый секретарь райкома партии, председатель местного исполкома и руководитель районного отдела ОГПУ. За две недели они должны были описать всю подлежащую конфискации собственность. В то время среди тех, кого могли отнести к числу кулаков, прокатилась волна самоубийств. Некоторые из них убивали своих жен и детей, прежде чем покончить с собой. Кроме того, имели место фиктивные разводы, осуществлявшиеся с целью спасти жизнь членов семьи и сохранить хотя бы часть собственности. Многие крестьяне занялись «самораскулачиванием»: они продавали или раздавали все, что у них было, бросали свои дома и устремлялись на восток. В письме под грифом «совершенно секретно» от 12 февраля 1930 г., направленном всем районным «тройкам» Великолуцкого района Смоленской области, давались «ориентировочные цифры», определявшие количество подлежащих депортации кулаков. В конце этой директивы говорилось-. «Не должно быть никаких колебаний, никаких уступок правоуклонистским позициям и никакого пацифизма»¹³.

О чисто человеческой стороне «раскулачивания» мы узнаем из свидетельств множества очевидцев, опубликованных за границей и полностью подтверждаемых материалами Смоленского архива. Сцена «раскулачивания» ярко описана в мемуарах Виктора Кравченко, преуспевающего в то время молодого партийного функционера и хозяйственника. Когда его семья жила в Днепропетровске, она взяла к себе голодающую беспризорную девочку Катю. Ее семья была отправлена в ссылку, так как отца Кати обвинили в том, что он подкулачник. Они владели немногим — всего лишь лошадью, коровой, теленком, пятью овцами, несколькими поросятами и амбаром. Местные власти силой отняли у отца последнее зерно. Чтобы прокормить свою семью, ему пришлось зарезать свинью и теленка. После этого ему заявили, что резать домашний скот без разрешения — преступление. О том, что произошло дальше, Катя рассказывала следующее:

«Год назад как-то утром незнакомые люди подошли к дому. Один из них был из ГПУ, вместе с ним пришел также председатель нашего сельсовета. Третий человек записывал в какую-то книгу все, что было в доме, даже мебель, нашу одежду, горшки и кастрюли. Затем подъехали телеги, и все наши вещи были увезены. Оставшуюся же скотину погнали в колхоз... Нас всех поместили в старую церковь. Там уже находилось много других родителей с детьми из нашей деревни; все были с узелками, и все плакали. Здесь мы провели целую ночь в темноте, молясь и рыдая, молясь и рыдая. Наутро около тридцати семей в сопровождении вооруженных людей повели по дороге. Попадавшиеся по пути люди, завидев нас, крестились и начинали плакать. На станции было много таких же, как мы, но все — из разных деревень. Казалось, что нас тысячи. Нас всех затолкали в каменный амбар; мою же собачку по кличке Волчок туда не пустили, хотя она и шла за нами всю дорогу. Находясь в темноте, я слышала, как она выла снаружи. Через некоторое время нас выпустили и погнали к вагонам для скота — они стояли длинной вереницей. Но я нигде не заметила Волчка. Когда же я спросила о нем у охранника, он ударил меня ногой. Когда наш вагон был наполнен так, что в нем не было уже больше места — даже для того, чтобы стоять, — его заперли снаружи. Мы все завопили и стали молиться Богородице. Затем поезд поехал. Никто не знал, куда мы направляемся»¹⁴.

Слово «подкулачник» было тогда в ходу. Им называли крестьянина, которого ни по какому признаку нельзя было причислить к кулакам, но к которому относились именно как к кулаку только лишь потому, что он не содействовал коллективизации. Применение этого слова становилось все более необходимым, учитывая то сочувствие, которое проявляли многие крестьяне по отношению к своим состоятельным односельчанам, подвергаемым жестоким репрессиям властей. Местные власти находились под постоянным давлением вышестоящих органов, требовавших от них безукоризненного выполнения установленных для каждого района норм коллективизации. Поэтому неудивительно, что в докладе ОГПУ от 20 февраля 1930 г. сообщалось об увеличивающемся количестве арестов и «раскулачиваний» середняков. Там также отмечалось, что «бедные крестьяне, бывшие до революции батраками, но получившие теперь по дополнительной лошади или корове, также во многих случаях подвергались раскулачиванию» ¹⁵.

Сталин пытался осуществлять руководство переворотом в деревне, сидя в Москве. Он был вдалеке от тех мест, где господствовали страх, паника и неразбериха, спровоцированные его политическими решениями последних двух лет. Несколько месяцев спустя, делая доклад на XVI съезде ВКП(б), Сталин сравнил это «наступление по всему фронту» с военным наступлением, которое «не обходится без некоторых прорывов и заскоков на отдельных участках фронта»¹⁶. Военная метафора оказалась очень удачной. Аппарат Сталина превратился в штаб «революции сверху». С конца 1929 г. Информационный отдел ЦК ВКП(б) каждые пять-шесть дней направлял Сталину, а также Молотову и Кагановичу бюллетень о ходе коллективизации¹⁷

Из материалов партийных архивов ясно, что эти бюллетени сообщали о действительном положении и не скрывали негативных явлений. Так, например, И. Варейкис, секретарь обкома Центрально-Черноземной области, выступая 18 февраля 1930 г. на пленуме ЦКВКП(б), сказал, что «при проведении коллективизации допускаются массовые перегибы и методы насилия по отношению к середняку». Тогда же секретарь Московского областного комитета партии К. Бауман сообщил Политбюро о том, что «насильственная коллективизация» привела к вспышкам протеста среди крестьян в ряде районов области¹⁸.

Если Сталин как главнокомандующий крупным наступлением первоначально не предпринял в ответ на такую информацию никаких корректирующих мер, это объясняется тем, что, с его точки зрения, «перегибы» были стратегией террора в действии. С непреклонной решимостью он продолжал всеми силами вести сражение, цель которого — сломить одним ударом хребет крестьянскому сопротивлению коллективизации¹⁹. Добившись принятия оптимального варианта пятилетнего плана, которым он затем воспользовался для еще большего завышения плановых показателей по индустриализации, отвергнув относительно умеренные наметки плана по коллективизации с целью проведения революции на селе, путь к которой открыло правительственное постановление от 5 января 1930 г., Сталин теперь отменил эти сроки и вместо прежних одного-трех лет установил срок в три-четыре месяца, требуя охватить коллективизацией основную массу крестьян уже к началу весенней посевной кампании, т.е. к середине апреля. При этом Сталин, несомненно, был под влиянием чувства отчаяния, которое нарастало по мере поступления сведений о распространяющемся среди крестьян убое скота. Например, к началу 1930 г. в результате убоя скота, болезней и нехватки кормов в деревне резко сократилось количество лошадей. При отсутствии же достаточного числа тракторов лошади были не менее необходимы для колхозов, чем для частных хозяйств.