Сталин стремился идеологически обосновать эту позицию ссылками на главные авторитеты — Ленина и ленинизм. Вместе с тем он добивался того, чтобы узаконить практику идеологических новаций, например путем очевидной ревизии формулы Энгельса, выдвинутой в 1847 г., о спонтанной коммунистической революции во всех крупных странах. Таким образом, Сталин взял на себя ранее принадлежавшую Ленину роль человека, который определяет идеологическую ориентацию большевизма. Кстати, он ненавязчиво предложил своим слушателям сравнить себя с Лениным, когда отметил, обосновывая свою позицию, что Ленин в работе «Государство и революция» подверг ревизии мнение Маркса о том, что рабочие Америки и Англии могли добиться своих революционных целей мирными средствами. Выступая после обсуждения своего доклада, он выдвинул убедительные аргументы в пользу творческого подхода в области идеологии. В ответ Зиновьеву, критиковавшему его попытки подвергнуть ревизии положения Энгельса, он перечислил те меры, которые, по мнению Энгельса, должны быть приняты революционным правительством сразу после взятия власти. Сталин сказал, что девять десятых этих мер уже осуществлены в Советской России, а затем вызвал смех собравшихся следующим острым замечанием: «Очень может быть, что мы допустили некоторую “национальную ограниченность”, осуществив эти пункты». Если бы Энгельс был жив, утверждал далее Сталин, он не стал бы цепляться за старую формулу, а сказал бы-. «К черту все старые формулы, да здравствует победоносная революция в СССР!». Что бы ни сказал Энгельс, Сталин хотел сказать именно это. По существу, он провозгласил национальную независимость российского коммунизма, его способность довести послереволюционные социальные преобразования до конца, независимо от запаздывающей мировой коммунистической революции.
Восприимчивость участников конференции к аргументам Сталина с самого начала поставила оппозицию в положение, заведомо безнадежное в политическом плане, какие бы убедительные аргументы ни выдвигались в его защиту. Хотя многие из обвинений Сталина в адрес лидеров оппозиции и были необоснованными, он мог вести эффективную борьбу против нее потому, что в конечном счете она не была готова отказаться от постулата, в соответствии с которым будущее советской революции обусловлено, как сказал Троцкий, «в международном масштабе». Этот постулат казался по сути своей убедительным и являлся по существу ленинским; однако ни то ни другое не могло спасти его сторонников от поражения в тот момент, когда партия готовилась двинуться вперед и когда в ней начинали играть все большую роль силы, готовые и даже исполненные желания принять новую, послеленинскую ориентацию, за которую выступали Сталин, Бухарин, Рыков и другие деятели, называвшие ее ленинизмом. Сталин понимал это и всеми силами развивал успех. Выступая по итогам прений, он вновь сформулировал вопрос, который считал решающим: «...партия рассматривает нашу революцию как революцию социалистическую, как революцию, представляющую некую самостоятельную силу, способную идти на борьбу против капиталистического мира, тогда как оппозиция рассматривает нашу революцию как бесплатное приложение к будущей, еще не победившей пролетарской революции на Западе, как придаточное предложение к будущей революции на Западе, как нечто, не имеющее никакой самостоятельной силы». И далее: «В то время как Ленин расценивает пролетарскую диктатуру как инициативнейшую силу, которая, организовав социалистическое хозяйство, должна пойти потом на прямую поддержку пролетариата, на борьбу с капиталистическим миром, оппозиция, наоборот, рассматривает пролетарскую диктатуру в нашей стране как пассивную силу, живущую под страхом немедленной потери власти “перед лицом консервативной Европы"»27. Символика в этом выступлении созвучна той, которую Сталин использовал в основном докладе, когда начал наступление на силы оппозиции. Тогда он назвал лидеров оппозиции «сложением сил оскопленных», пояснив, что «оскопленный» значит «лишенный власти». А сейчас он давал понять, что эти политические евнухи придерживались такого взгляда на революцию, который лишал ее саму внутренней, независимой силы и обрекал ее на пассивную роль в международных отношениях. Это была прямая апелляция к нарождающемуся советскому правящему классу, гордящемуся своей политической мужественностью, к его вере в силу и мировое значение русской революции.
Несомненно, Сталин сознательно использовал это средство в борьбе за преемственность. В то же время он являлся одним из тех, для кого миром российской революции всегда была великая революционная арена, и он выражал взгляды, которые сам разделял. Он чувствовал в себе силы стать рупором российского великодержавного коммунизма, который сосредоточил бы свое внимание и силы на задачах внутреннего развития страны, не отказываясь от цели международной коммунистической революции в более отдаленном будущем. Именно такой была политическая сущность учения о социализме в одной стране в формулировках Сталина.
Восприимчивость к таким взглядам и такой политике в большевистских кругах рассматриваемого периода стала уже вполне очевидной. Один из молодых представителей партийной элиты того времени вспоминает в своих мемуарах, написанных в эмиграции много лет спустя: «Нашим общим настроением был здоровый оптимизм. Мы были уверены в себе и в будущем. Мы верили, что если не будет войны, которая помешает восстановлению российской индустрии, то наша социалистическая страна уже через несколько лет сможет дать миру пример общества, основанного на принципах свободы и равенства. Да и могло ли быть по-другому? Старая капиталистическая Европа переживала кризис за кризисом, а мы вскоре должны были показать всему человечеству зрелище постоянного роста производства и жизни рабоче-крестьянских масс в условиях счастья и изобилия в плановом хозяйстве. Почти все мы разделяли это убеждение»28.
Кроме того, Сталину удалось найти убедительные политические аргументы для обоснования своей позиции. Он умело пропагандировал, как бы между строк догматического ленинизма, свой русский «творческий марксизм». И он всячески побуждал своих главных оппонентов на высказывания, которые, как ему было заведомо известно, вызовут негативную реакцию у многих членов партии. В качестве обоснования русоцентристской ориентации он выдвинул идею о том, что наилучшим вкладом Советской России в будущую мировую революцию будет создание социалистического общества, поскольку успехи социалистического строительства революционизируют иностранных рабочих.
■г л Л1‘«г |»'Ч< г*.:г.
Термидор в России?
I- > N
В заключительной части своей автобиографии, написанной в 1929 г., Троцкий пытается ответить на вопрос, который, как он сам пишет, ему задавали многие: «Как вы могли потерять власть?». В качестве ответа он излагает теорию термидора, которую он обдумывал с 1923 г. По его мнению, историю СССР в 20-е годы можно сравнить с консервативным переворотом в революционной Франции после свержения Робеспьера 9 термидора. Разница заключается лишь в том, что термидор во Франции произошел одномоментно, в то время как термидор в России представлял собой медленный процесс политического вероотступничества. Октябрь уходил все дальше и дальше в прошлое, перспективы международной революции становились все более и более иллюзорными, а между тем бюрократическая большевистская правящая верхушка все сильнее и сильнее проникалась «новой психологией», характеризующейся потерей нравственности, самодовольством, стремлением к легкой жизни и даже неприкрытым мещанством. По словам Троцкого, именно эти психологические факторы вызвали травлю теории «перманентной революции», а революционеры-аскеты, одним из которых он себя считал, оказались в атмосфере растущего отчуждения.
Что же касается Сталина, то он является всего лишь характерной фигурой, инструментом термидорианского процесса: «Важен не Сталин, а те силы, выразителем которых он является, даже не понимая этого». В этой связи Троцкий вспоминает одну из бесед со Склянским, своим заместителем в наркомате обороны, в 1925 г. «Кто такой Сталин?» — спросил тогда Склянский. Минуту подумав, Троцкий ответил: «Сталин — это выдающаяся посредственность в партии». В своей автобиографии он пишет: «Во время этой беседы я впервые совершенно ясно понял проблему термидора». Суть термидора, поясняет он, — это стремление самодовольной посредственности пробиться наверх во всех сферах советской жизни. Следовательно, Сталин именно потому, что он является посредственностью, был идеальным лидером эпохи термидора. Его политические успехи были следствием тех самых недостатков, которые, казалось, навсегда обрекали его на роль второй или третьей скрипки-, узкий политический кругозор, упрямый эмпиризм, отсутствие творческого воображения, незнание иностранных языков и образа жизни в других странах, а также примитивные теоретические воззрения, о которых свидетельствует работа «Об основах ленинизма» — труд чисто компиляторский, да еще и полный ученических ошибок29.
