Кураев избегал засаленных от употребления заигрываний со зрителями. Завершая организованные им дискуссии и телеборения привычным «Оставайтесь с нами!», он усмешливо добавлял: «Если вам хочется…»

На этом завершился и спектакль, поставленный ради меня.

— Твоя Нора, безусловно, будет подавлена. Или до ярости взбешена. Может завести разговор о разводе. Сгоряча, не всерьез… — предвещал, отвозя меня домой, Дмитрий. — Но в любом случае ей придется осознать, чего ты, чудачок, стоишь! И что за такого супруга надо сражаться…

— За какого такого?

— Под ее влиянием ты перестал в себя верить! Подмяла она тебя, милый, подмяла… Еще ничего не успеет промолвить, а ты уже соглашаешься. Как на прежних большевистских собраниях… Но сегодня обретешь право голоса!

— Сегодня она осудит меня.

— «Ты сам свой высший суд!» Почаще обращайся к пушкинской мудрости! Не Нора твой суд, а ты сам… Не исключаю, что она как раз и добивается твоего самоунижения, чтобы надежней тобою владеть. И, уж наверняка, ни с кем не делить.

«Если б такова была ее цель!» — мечтательно подумалось мне.

— Приготовься к ее вздыбленной ревности. А теперь, когда мы в машине, а не в прямом эфире, согласись, что представление было разыграно с блеском. Даже если, в ущерб достоверности, наблюдался незначительный перебор. Признай, Николаша: с блеском!

От того блеска мне слепило глаза и мысли. Хорошо, что за рулем был не я, а Кураев. Как и в том зале…

«Прямо с порога Нора возмущенно произнесет: «Что ты натворил? Как можно было мою интимную фразу сделать достоянием всей страны? Ты сошел с ума!»» — так предполагал я, возвращаясь к супруге и не полностью сообразуясь с предсказаниями своего приятеля.

— Поздравляю тебя! — с порога воскликнула Нора без намека на раздраженность или иронию. — Ты имел триумфальный успех!

Она прямо-таки торжествовала. Но мог ли я ликовать по поводу ее ликования?!

— Хотя выглядишь ты сегодня не лучшим образом. Волновался? Или тебе нездоровится? Лицо какое-то воспаленное.

— Меня так загримировали.

— Тогда я спокойна. Видишь, по достоинству тебя ценит не только мама… как ты иногда намекаешь.

«И не только я», — жена не сказала.

— Помнишь ли, что грядет мамин день рождения? Тороплюсь подготовить и вовремя отправить достойный подарок, а не так… что-нибудь. Ну, а девицы от тебя в полном восторге. Я тобою горжусь!

Потенциальные соперницы ее абсолютно не испугали. Нора не собиралась меня ревновать. А тем паче со мной разводиться. «Она развелась с любовью ко мне… — трагично сообразил я. — Неужто и правда, лишь материнская любовь неколебима и вечна?»

— Твое воздействие на столько сердец сразу — это феерия, — не унималась Нора. — Это приятно… Вот только брюнетка перестаралась: на Жерара Филиппа ты не похож. А как агрессивно она обратила в бегство твоего соседа и оккупировала его территорию. Нагловатая евреечка…

— Хочешь сказать: еврейка?

— Какая разница?

— Разница есть…

Противоречить жене, как Дмитрий подметил, я избегал. Сдавался на милость ее точкам зрения. Но тут что-то во мне взбунтовалось. «Обретешь право на голос!»

— Не мелочись!.. — посоветовала жена.

— Значит, соответственно, я еврейчик? И почему она ассоциируется у тебя с агрессией, беженцами и оккупацией?

— А почему вы все так болезненно реагируете на подобные, совершенно случайные, слова?

— Кто «вы все»?

— Ну, вот опять! Это такая ерунда, поверь:

Я не поверил.

— Ты что… тайно от меня заделался сионистом?

«Заделался» она могла произнести только со зла. Со зла, не разбирающего дороги…

Сионистом я не был, в Израиль репатриироваться не собирался. И вообще на происхождении своем не сосредоточивался. Но впервые сосредоточился.

Удивительно, что ничего такого я раньше от Норы не слышал. А вот разъярилась — и из толпы голосивших девиц выбрала для осужденья одну. По национальному признаку… «А если я нагнетаю, преувеличиваю, неоправданно обобщаю?» — постарался я себя урезонить.

— Поразмысли лучше, что мы подарим Иде Наумовне? — Это была моя мама. Нора сочла нужным назвать ее по имени-отчеству. — Мама твоя, если не ошибаюсь, тоже еврейка. Я, однако, о ней постоянно…

«Старый и неуклюжий прием: прикрываться друзьями-евреями, — говаривал Дмитрий. — Сие таит в себе полуправду. А полуправда, как давно установлено, форма лжи. Но опаснее, потому что это ложь, которая рядится в одежду правды».

«Нора же прикрылась еврейской свекровью», — молча добавил я. И сразу себя одернул: а если «евреечка» представляется ей словом ласкательным? Ведь я не обижаюсь на «Николашу» и «чудачка».

Но уменьшительные словечки Кураева на Норино «словечко» похожи не были. Я силился от этого убеждения освободиться, избавиться. А оно вцепилось и не отпускало меня.

«Шовинисты выдают себя, когда им требуется «излить всю желчь и всю досаду», — вразумлял меня Дмитрий. Он привычно подкрепил себя цитататой из классика — в данном случае грибоедовской.

Кураев был из тех русских людей, которые пригвождают антисемитов свирепей, чем сами евреи. Поскольку евреи стесняются…

— Все это такая чушь, — настаивала жена. Я не отреагировал. — Но запомни: ни на Жерара Филиппа, ни на Жана Марэ, ни на Жана Габена ты не похож! — выпалила она со взвешенностью, которую предсказал Кураев. — А как та брюнеточка к тебе привалилась!

— Слегка дотронулась до плеча.

— Ах, ты это заметил? И даже запомнил!

К жгучей брюнетке Нора меня, похоже, приревновала. И, стало быть, она все же… Наконец, появилась причина возрадоваться. Но радости не было.

Мамин муж и, соответственно, мой отец, вернувшись с войны в сорок пятом, известил, что намерен жениться на радистке, которую в слепящем дыму и непроглядном кошмаре сумел заметить и разглядеть.

— Я боялась, что будет хуже: тебя могли там убить!.. — ответила мама.

Ту фразу я напомнил своей жене Деборе, когда она, разузнав, что я, наряду с увлечением наукой, увлекся еще и научной сотрудницей, заявила: «Лучше б ты умер!».

Я не только процитировал мамины слова, обращенные некогда к папе, но и попытался ими Дебору укротить, урезонить. Она, однако, была непримирима: «Да, лучше б ты умер!..».

По профессии адвокат, Дебора защищала лично себя с гораздо большей активностью, но с меньшей разумностью, чем своих клиентов в суде: эгоистичная заинтересованность часто лишает здравости и логичности. Дебора вроде бы превратилась на время в своего вечного противника — прокурора. Но и он вряд ли бы потребовал высшей меры наказания за супружескую неверность.

— Не придавай значения тому, что человек произносит в пылу. Это всего-навсего звуки, принадлежащие лишь голосу и эмоциям, — убежденно, хоть и негромко внушала мне мама.

Она, прозванная в семье миротворцем и справедливцем, на сей раз, как и обычно, призвала нас достичь взаимопонимания и покоя. Но Дебора решительно принялась делить между собой и мной шестнадцатилетнюю дочь Аню. Она судорожно выискивала аргументы:

— Когда твои родители разводились, ты остался, конечно, с мамой!

— Отец со своею радисткой на меня и не претендовал…

Переговоры наши по бесперспективности своей напоминали «мирный процесс» на Ближнем Востоке. До тех пор, пока Аня, заставив нас обоих примолкнуть, не произнесла:

— Что вы сцепились? Я буду с бабушкой…

Моя мама вынуждена была тоже вступить в дискуссию:

— Двадцать три дня назад, страшно вспомнить… — Значительные события, счастливые и трагичные, мама воспроизводила точно, по датам. — Террористы обстреляли машину, в которой ехала домой молодая семья: жена, муж и трехлетняя дочь. Теперь девочку-сироту воспитывает бабушка… Только несчастье, Анечка, может на годы оставить внучку наедине с бабушкой. При живых родителях… или если их уже нет. Только несчастье… — Обратившись к нам с Деборой, мама добавила: — Дай Бог, чтобы Анечке не приходилось никого из вас выбирать. И ради этого никто не должен ни с кем расставаться…