Мамина мысль была простой и естественной, но именно естественные и бесспорные мысли во гневе нас покидают. Маму я не наблюдал во гневе ни разу.

— Никого из нас не надо выбирать, — повторила она. — Мы — не политики!

Дебора, остудившись, вдруг зримо для меня осознала, что наш с ней разрыв, в самом деле, станет бедой для дочери.

— Это была всего лишь мимолетная история… — пробормотал я, зачем-то напомнив о своем увлечении.

— Мимолетная, но мимо не пролетела, — вяло отпарировала Дебора.

Кстати, поводов для расставаний у нас за годы супружества не возникало. Несмотря на далеко не полную совместимость характеров… До оскомины банальная истина о притяжении зарядов разноименных к супружескому бытию отношения не имеет. Физический закон семейным не стал. Но есть ли в той переменчивой, непредсказуемой сфере хоть какие-нибудь обязательные законы? Так что и отталкивание разноименных зарядов в домашних условиях вовсе не обязательно.

А я с неожиданной ясностью ощутил, что не только фразы, произносимые в запале, а и решения, принимаемые в угаре страстей, нельзя воспринимать как не подлежащие пересмотру. Те горячечные решения хорошо бы подвергать неспешному осмыслению, дабы не очутиться у них в плену.

Покорительницей мама моя никогда не слыла. Но после того, как она развелась, желающих с ней свестись оказалось немало. В ней угадывалось то, что отобрало у людей усталое и раздраженное время: благожелательность, сострадательность. И справедливость… Ни один из претендентов, однако, в наш дом не вошел. И как-то я интимно полюбопытствовал:

— Соблюдаешь верность отцу? — А не вслух, про себя, расширил тот бестактный вопрос: «Верность отцу, который вполне наладил новую жизнь с радисткой?»

— Соблюдаю верность своей любви. Пусть и отвергнутой…

Это было сказано без малейших признаков пафоса и надрыва, как нечто само собой разумеющееся.

…Мама всегда очень опасалась кого-нибудь разбудить. Если человек спит, он хотя бы не надолго спасен от собственных проблем и напастей окружающей нас реальности. Когда меня одолевали тревожные сны, мама невесть как угадывала это по моему дыханию и, умудряясь не пробудить, осторожно переворачивала меня со спины на бок или с одного бока на другой. Так повелось с детских лет…

По квартире мама передвигалась неслышно, почти незаметно. Для этого она изобрела и сама смастерила особые, с глубокими, поглощающими звук ватными прокладками, тапочки, которые я прозвал «безголосками». Мама вообще голосу, заявлениям предпочитала поступки. И добро творила бесшумно.

Официально мы с Деборой весь день пребывали на работе: «Ушли на работу…», «Находятся на работе…», «Вернулись с работы…». Но почему-то не именовалось результатом работы то, что утром нас поджидал заряжающий деловой энергией завтрак, а вечером — возвращающий силы ужин. Не именовалось результатом работы и то, что квартира содержалась, я бы сказал, в художественном порядке. Мама умела действовать почти незримо, не сосредоточивая нашего внимания на своих заслугах… «Как возможно одной все это успевать?» — спрашивал я себя. А иногда и ее… Но вопрос этот маминого слуха не достигал.

Когда мы по вечерам возвращались домой, все было уготовано не только для удовлетворения физического голода пищей, а эстетических чувств — убранством комнат, но и для удовлетворения душевных потребностей — отдохновением. События в стране, увы, этому не способствовали: чрезвычайное становилось обыденным.

Мама была в курсе событий дня… Если случалось такое, о чем мы, находясь на работе, еще узнать не успели, но о чем умолчать было нельзя, она начинала со слов об искусстве израильских хирургов, которые и в тот день «спасли много жизней». Сообщала о количестве легких ранений, потом о ранениях средней тяжести и уж затем — о тяжелых. Про погибших извещала еле слышным движением губ, но в завершение… Чтобы масштаб ужаса оглушал нас не сразу и чтобы как-то амортизировать, ослаблять силу удара.

Аня любила мою маму, стало быть, свою бабушку, сильнее, чем нас с Деборой. И супруга моя, которая не смирялась ни с плохим начальством, ни с плохим клиентом, а иногда и с плохим мужем, с такой необычностью Аниных чувств, как ни странно, смирилась. Она постепенно рассорилась со всеми своими подругами, ибо к каждой из них меня ревновала, но Анечку к бабушке — нет… Что уж тогда говорить обо мне: я воспринял тот факт, как благую закономерность.

Но сама моя мама ту очевидную ситуацию воспринимала по-своему.

— Пойми, Анечка, если бы не мама и папа, ты бы не появилась на свет… — ненавязчиво объясняла она внучке безусловную истину, о которой дочерям и сыновьям иногда свойственно забывать.

— А если б не ты, на свет бы не появился папа. Значит, обо мне бы и речи быть не могло!

Внешне Аня походила на бабушку — и очень этим была довольна. Но порою нежданно дочь проявляла упрямство Деборы, сглаженное обаятельными приметами женственности.

Знакомые и приятели наши в трудных ситуациях прибегали к маме советоваться. Это касалось бытовых и служебных неурядиц, а то и медицинских проблем, так как мама до рождения Анечки была медсестрой. С детства я становился гордым свидетелем того, что иные пациенты предпочитали застенчивые мамины пожелания предписаниям дипломированных врачей.

Учитывая доверительность исповедей, с коими к ней устремлялись, мама старалась, чтобы вопросы долетали лишь до нее, а советы — исключительно до ее собеседников. Но однажды случилось так, что психотропную мамину беседу я, не желая того, подслушал.

«Поверьте, врач произнес не приговор, а поставил диагноз, — заботливо уверяла мама. — Приговоры выносят суды и военные трибуналы. А врачи-онкологи лечат… И нередко вылечивают! А уж продлевают жизнь непременно… Одна моя подруга с вашим заболеванием счастливо прожила четверть века, а покинула нас из-за гриппа с осложнениями. Злокачественные болезни перестали быть безысходными. Не первый год я убеждаюсь в этом на себе самой! Только, не дай Бог, не раскройте эту тайну моим близким. Я вам ее доверяю… чтоб услышали правду и успокоились».

Таким удивительным образом я узнал, что маму настиг страшный недуг, который ее не страшил… На своем примере она утешала других. Обнадеживать, утешать… Это и было маминым предназначением.

Время от времени мама отправлялась на поезде навещать давнюю подругу свою, которую называла «целительницей-избавительницей» и которая продолжала эту свою деятельность в одной из престижных больниц.

— Хочу узнать, как она там поживает, как себя чувствует…

Я понял, что, наоборот, подруга-онколог проверяла, как: живет и как чувствует себя мамин организм.

Не желая маму обидеть, огорчить и не сознаваясь, что стал невольным обладателем ее секрета, я тем не менее принялся настаивать, чтобы она почаще навещала подругу, — а после по лицу ее силился определить, что каждый такой визит обнаружил и предсказал.

«Пришла пора, она влюбилась…» Та пора, насколько нам было известно, к Анечке еще не явилась, а вот пора поступать в университет настала.

Между мной и Деборой, как всегда в судьбоносных ситуациях, возникли противоречия. Судьбоносность представлялась мне в одном образе, а Деборе — в другом.

— Есть ценности модные, временные, а есть постоянные! — провозглашал я. — Новейшие технологии будут сменять друг друга, неизменно олицетворяя прогресс! — В спорах, требующих аргументаций, мной овладевала высокопарность. — Нынешний спад в области новаторских технологий — это подготовка к новому взлету! Технический прогресс — на очередном старте. И грядущая профессия Анны будет постоянным, увлекательным воспарением… Если она ныне прислушается ко мне!

Но практичность Деборы наступательно противостояла «взлетам» и «воспарениям», которые я предрекал.

— Пока существуют люди, меж ними будут бушевать конфликты и ссоры… как между мной и тобой. Только куда беспощадней! Мало где еще отыщется Мария Арсеньевна, чтобы умиротворять без суда и любой посторонней помощи… — Маминому добродетельному искусству и заносчивая Дебора должное отдавала.