Рассказывал Анохин с удивительной простотой, - продолжал Черток, - доходчиво и без всякой рисовки. У неискушенного слушателя, не знающего Анохина, создавалось впечатление, что работа летчика-испытателя - дело простое, отнюдь не героическое и совсем непонятно, почему в мирное время погибают летчики-испытатели.
На этот раз Анохин поведал о трагической гибели знаменитого еще со времен войны летчика-испытателя дважды Героя Советского Союза Амет-Хана Султана. Он погиб при аварии летающей лаборатории Ту-16. У самолета отказали закрылки. Посадочная скорость была катастрофической.
У самого Анохина на Ту-16 тоже было необычайное приключение. При испытаниях с имитацией невесомости требовалось проверить возможность запуска двигателя блока "Л" перед нашими очередными пусками по Венере. Блок "Л" не запустился, но загорелся.
Анохин приказал экипажу покинуть самолет: авария была неизбежной. Фонари на штатных местах почему-то не открывались. Люди бросились в хвост и прыгали из хвостовой точки. Анохин пытался спасти горящий самолет, но, убедившись, что это невозможно, ухитрился его отогнать "куда подальше" и тоже покинул. Его искали несколько суток. Сочли уже погибшим, если не от увечий, то от 30градусного мороза. Но он не замерз, а отыскал в лесу избушку, в которой зимовал лесник, имевший большие запасы крепких напитков. В этой избушке Анохин провел несколько суток. Только отдохнув и отоспавшись, он распрощался со своим гостеприимным собутыльником, добрался до большой дороги и вернулся "с того света" к постоянному месту службы».
Борис Евсеевич Черток, в высшей степени уважаемый академик, явно ошибается. Анохин был способен на многое, но не на такое. Он любил выпить. Но знал - когда. Кому неизвестно, что для испытателя, тем более для столь опытного и претерпевшего Анохина, первое дело после аварии - немедленно сообщить о себе любой ценой. Об этом даже как-то неловко говорить...
Сам Анохин писал: "Вспоминая эпизод за эпизодом, хочется еще раз вернуться к рассказу о той самой аварии, когда я попал в огненную стихию и был вынужден ползти по фюзеляжу, а затем отворачиваться от удара стабилизатора.
Первое дело после аварии - найти телефон, связаться с аэродромом. Я позвонил на аэродром и узнал, что второй пилот благополучно добрался до земли с помощью парашюта. Вестей от инженера не было никаких.
Мурашки побежали по всему телу: может, инженер не слышал моей команды о немедленном покидании машины? Может, в момент, когда я подал команду, провода внутреннего переговорного устройства уже обгорели? Может, я, командир, покинул машину, оставив инженера на борту? Вот они, минуты страха за судьбу члена своего экипажа. Минуты невероятного позора за бесчестность. Ведь нельзя даже чрезвычайными обстоятельствами оправдывать то, что не проверил выполнения собственной команды.
Я размышлял над всем этим, в каком-то оцепенении сидя у телефонного аппарата. В комнату вбежали колхозники:
- Ваш самолет горит в лесу. И парашют метрах в пятидесяти валяется.
Мне все стало ясно. Опустив голову, я отправился к машине. Неподалеку от ее останков валялось белое полотнище... Невольный вздох облегчения. Это всего лишь тормозной парашют самолета.
И все же нервический озноб не проходил. Я продолжал казнить себя за то, что не способен быть истинным командиром экипажа, и всему моему опыту грош цена. Лишь на третий час этих мук узнал, что инженер тоже связался с аэродромом, что он жив здоров и не мог позвонить раньше - поблизости не было телефона...".
Мы уже говорили, что об Анохине сложено немало мифов. Этот -еще один. Вариантов этого мифа - о совершенно уникальном случае -так же много, как легенд о гибели Гагарина, о флаттере на "Рот-фронте" и т.д. Когда человека любят, легче идут на то, чтобы приукрасить его, усложнить трудности, с которыми ему довелось бороться, победить их или погибнуть.
Тональность искажений в каком-то смысле определяет меру своеобразного уважения к человеку. Хотя очевидно, что высшее уважение к нему - в истинном, непридуманном рассказе. Впрочем, истинная картина редко складывается из свидетельств одного человека...
Все, кто хорошо знал Сергея Николаевича уверены, что он не мог выдумывать того, что с ним происходило. Но интерпретаторы искажали его рассказы порой до неузнаваемости. Так, думается, случилось и с тем, как та же история описана в его "Записках профессионала". Чувствуется рука помощника - писателя сродни доброжелательному и впечатлительному Меркулову...
«... На щите вспыхнула и погасла какая-то лампочка. По спине пробежал холодок. А лампочка уже моргала непрерывно: в одном из двигателей начался пожар. Тотчас приведенные в действие огнегасящие средства не дали результата.
... Пожар разрастался с поразительной быстротой. Языки уже покрыли всю правую плоскость. Почти инстинктивно я отдал штурвал от себя, надеясь в смертельном пикировании сбить пламя. Попытка не увенчалась успехом. Огонь стал проникать в кабину, под ногами уже был самый настоящий костер. Теперь оставался последний выход -покидать самолет.
- Вы меня слышите? - спросил я у инженера и, не дожидаясь ответа, скомандовал: - Немедленно катапультируйтесь.
Время шло. Благополучно покинул машину второй пилот. А мне еще надо было в последний раз осмотреть кабину. Надо было понять, откуда проникает в нее пламя, что в это мгновение "рассказывают" приборы. Огонь стал хватать за сапоги. Пора. Резко дергаю рычаг катапульты. Сжимаюсь в ожидании выброса. Катапульта не срабатывает. (Такой случай может быть один из миллиона). Рву рычаг еще раз. Никакого эффекта.
Надо мной фонарь, открывающийся автоматически в момент, когда срабатывает катапульта. Теперь открыть фонарь было невозможно. Правда, можно попытаться пролезть в правое кресло и проткнуть себя в открытый люк над местом второго пилота. Так я и поступил.
Высота уже была совсем небольшой. Пылающий самолет выплясывал в воздухе совершенно невероятные фигуры. Я выбрался на фюзеляж. Справа и слева бушевало пламя. Прыгать было попросту некуда. Я ухватился за антенну и пошел по фюзеляжу - хвост
пока не горел. Идти было неудобно: теперь машина неслась вертикально вниз, а я пытался шагать прямо в небе, будто цирковой эквилибрист на порше. Сделал четыре шага. И... антенна оборвалась. Еще мгновение и стабилизатор пополам перерубит меня. Сгруппировался, сложился, словно перочинный нож. Стабилизатор только чиркнул по подошве сапога. Не открывая парашюта, стремительно падаю вниз - подальше от горящей машины. Наконец, дергаю кольцо. Открывается купол. Правда, до земли совсем близко и при приземлении ломаю ногу.
Потом я долго раздумывал, что позволило совершить прыжок. Спас опыт парашютиста...».
Ног Анохин никогда не ломал, и ясно, что летчика в этом описании меньше, чем писателя.
Не меньше художественный "редактор" Анохина потрудился в другом отрывке из той же книги. Сергей Николаевич ценил, любил летчика-испытателя Владимира Ильюшина. Но сказать такое о его поведении в критической ситуации полета, когда заклинило управление!?
«...Он вспоминает свои споры с конструкторами, здесь они согласились с ним. А вот здесь пришлось уступить - убедили в своей правоте. Он вспоминает всю схему управления от педалей до скреплений элеронов. Он что-то множит и делит в уме. Какова прочность металла на разрыв? Черт возьми, какая же прочность у этого металла?
Теперь из конструкторского зала он переносится в аудиторию воздушной академии, которую когда-то кончал. Пожилой профессор выводит формулу расчета металла на прочность. Ага! Вспомнил. Это делается так. На планшете, что лежит на коленях, он молниеносно считает. Эх, нет логарифмической линейки - карандашом очень долго. Находит искомую величину. Расчеты абсолютно верны.
Значит, дело не в прочности конструкции. В какой-то чепухе. Он нагибается и шарит рукой под педалью. Там, зажатая в распор, обыкновенная отвертка. Видимо, обронил механик, готовивший самолет к вылету. Володя вышибает отвертку. Педаль обретает способность к движению. Через несколько минут летающая "палка" катится по бетонной полосе аэродрома...».
