В Москве Иероним Кеневич жил безвыездно до лета 1861 года. Сюда он возвращался, живя здесь

подолгу, и в 1862 году и 1863 году. Сначала он был помощником главного инженера строительства Мо-сковско-Нижегородокой железной дороги, а с марта 1860 года перешел на более высокооплачиваемую должность главного инженера Саратовской железной дороги. В Москве он сменил несколько квартир: из гостиницы Шевалье, находившейся напротив вокзала Николаевской железной дороги, он переехал в дом Солодовникова на Дмитровке, а затем в дом Дурново на Петровке. Последняя его московская квартира находилась «у Старого Пимена», недалеко от современной Пушкинской площади Молодой инженер, сын богатого помещика, да и сам хорошо зарабатывавший иностранец не привлекал внимания властей. Образ жизни его также был вполне «благонадежный»: он завязал роман с молодой вдовой Александрой Воейковой, родственницей московского жандармского штаб-офицера, взял у нее в аренду два принадлежавших ей имения в Тульской и Калужской губерниях. Никакого повода подозревать в нем революционера, ниспровергателя общественного порядка, при котором ему самому так недурно жилось, он не давал. И позднее перед лицом следственной комиссии Кеневич настойчиво подчеркивал: «Материальный интерес моего отца (а следовательно, и мой), получившего обратно права на значительное имение, давал мне непосредственный материальный интерес в поддержании настоящего порядка вещей, доставившего мне такие большие выгоды». !Это было логично и не раз звучало убедительно, например, при контактах с «собратьями» — помещиками в Литве и Белоруссии, готовых видеть в наследнике богатого имения естественного единомышленника. Но на страницах истории русского и польского революционного движения и до и после Иеронима Кеневича можно найти много имен людей, чья жизнь и борьба были опровержением этой простой, но отнюдь не надежной в своей простоте логики. Следователей Иероним Кеневич не убедил, но для некоторых историков его «сомнительное» для революционера социальное происхождение и положение

стало исходным пунктом построений, бросавших тень не только на самого Кеневича, но и на то дело, за которое отдали жизнь он и его сотоварищи.

Служебное положение и позиция в «обществе» были для Кеневича в Москве превосходным прикрытием его конспиративной деятельности. Он стал представителем, доверенным лицом польской революционной организации. К нему шли конспиративные связи, он, как сообщал Варавский, представлял Москву в формировавшейся сети подпольных организаций.

В самой Москве Кеневич, очевидно, действовал весьма осторожно. В это время здесь в среде полулегального землячества польских студентов — «Огу-ла» складывалась тайная патриотическая организация. Как вспоминал впоследствии один из ее членов, Густав Реутт, вскоре выехавший в Италию, где он учился в военной школе, готовившей командные кадры для будущего восстания, он давал присягу в тайном обществе, для чего его возили «к одному поляку-инженеру, жившему в Москве». Имени этого инженера Реутт, судя по всему, не знал, по-видимому, больше сталкиваться с ним ему не пришлось. Кроме этого, отнюдь не бесспорного по своему содержанию сообщения, у нас нет данных о связях Кеневича с польскими студентами, как'нет их и о связях с находившимися в Москве офицерами поляками, хотя вряд ли можно предположить, чтобы установление таких связей не входило в задачи главного представителя польской революционной организации в старой русской столице.

Благодаря Брониславу Шварце мы знаем, что Кеневич завязал связи, казалось бы, с более далеко отстоявшими кругами — с русскими революционерами. В своих воспоминаниях Шварце упоминает, что из Белостока он ездил в Москву, где при посредничестве Кеневича установил контакт с московской организацией «Земли и Воли». В другом месте, характеризуя позицию Центрального национального комитета в то время, когда он входил в его состав, Шварце пишет: «Комитет свято придерживался

совместного действия с петербургским комитетом «Земли и Воли», на который решающее влияние имел Зыгмунт Сераковский и с которым единодушно действовал в Москве мой коллега по Центральной школе Иероним Кеневич».

И ссылка на Сераковского со специальным указанием на единомыслие с ним Кеневича и сведения о непосредственных контактах Кеневича с землеволь-цами дают нам основание отнести Иеронима Кеневича к числу тех польских революционеров, которые видели в русской революции естественную и ближайшую союзницу борющейся Польши. Из этой среды вышли наиболее последовательные польские революционные демократы 60-х годов.

На страницах этой книги читатель уже встречал имена активных деятелей «Земли и Воли» в Москве, среди них и имя одного из руководителей московского подполья, Николая Михайловича Шатилова, документы которого были использованы при организации побега Ярослава Домбровского. Попытка определить круг связей Иеронима Кеневича среди русских революционеров в Москве неминуемо требует выдвижения гипотез, так как ни одного прямого указания ни сам Кеневич, ни землевольцы не дали. Для одной гипотезы у нас есть, как представляется, не малые основания.

30 июля 1864 года в сараях управления Нижегородской железной дороги в Москве жандармерией были вскрыты хранившиеся уже долгое время сундуки. В них был обнаружен архив польского студенческого «Огула» Московского университета и часть библиотеки «Огула». Найденные бумаги не раскрывали каких-либо революционных тайн: по ним можно было лишь заключить, что внутри «Огула» сложилась и действовала тайная патриотическая организация, готовившая студентов к активному участию в восстании. Но о том, что большинство поляков студентов Московского университета участвовало в восстании, власти уже давно знали, им хорошо были известны часто встречавшиеся в протоколах «Огула» имена казненных Болеслава Колышки и Титуса

Далевского, многих сосланных за участие в восстании.

Значительно более заинтересовал жандармов тот факт, что сундуки, в которых хранился архив «Огу-ла», значились принадлежащими Юрию Михайловичу Мосолову.

И Мосолов и Шатилов были арестованы в 1863 году по так называемому «делу Андрущенко». В ходе следствия явственно определилось, что именно они были руководителями московской организации «Земли и Воли». Оба они были воспитанниками Саратовской гимназии, учениками Н. Г. Чернышевского. Мосолов учился в Казанском, а затем Московском университете. Шатилов, будучи моложе своего друга на три года, поступил в 1858 году сразу в Московский университет. И, наконец, еще одно примечательное обстоятельство: оба они в момент ареста были служащими управления Нижегородской железной дороги, куда Мосолов поступил в 1861 году.

Сопоставим факты. Еще в 1860 или начале 1861 года Кеневич помогает Шварце установить контакты с русскими революционерами — будущими землевольцами в Москве. Один из руководителей московских землевольцев становится хранителем бумаг польской студенчеокой организации. И он и его ближайший сподвижник по подполью — служащие управления железной дороги, одним из руководящих лиц которого до недавнего времени был Иероним Кеневич. Не слишком ли это много для случайных совпадений?

Мы полагаем, что изложенные факты дают нам основание для двух предположений. Во-первых, мы вправе считать, что одним из знакомых Кеневичу русских революционеров был Юрий Михайлович Мосолов, уже в это время активнейший деятель московского подполья, а в недалеком будущем руководитель московской организации «Земли и Воли» Вероятнее всего, именно контакты Кеневича и Мосолова были важнейшим звеном русско-польских революционных связей в Москве. Во-вторых, складывается впечатление, что свои большие связи в управ-

лении Нижегородской железной дороги Кеневич использовал для того, чтобы создать там надежную легальную базу для русских сотоварищей по революционной деятельности.

Летом 1861 года Иероним Кеневич совершил большое путешествие. Маршрут, названный Кенави-чем в его показаниях, был таков: из Мозыря «в Париж, Тур, Нанси, на берега Рейна, в Париж, Берлин, Краков, в Галицию к дяде, затем в Вену, Прагу, Дрезден, Берлин, С.-Петербург, Москву и Мозырь». Все ли этапы этого путешествия отражены в показании? Не лежал ли путь из Мозыря за границу через Варшаву? С кем встречался Кеневич, кроме своего галицийского дяди? Какие знакомства обновил, какие завязал вновь? Каковы были причины и цели этого сложного вояжа, затеянного в тот момент, когда революционный подъем в Царстве Польском и во всей России нарастал с каждым днем? Читатель согласится, что все эти вопросы немаловажны. Но все они остаются без ответа.