В то время образование завершали несколько раньше, чем в наши дни. Но и сто лет назад девят-надцатилетний инженер был диковинкой. А именно девятнадцати лет от роду, в 1853 году, Иероним Кеневич окончил Центральную школу, получив диплом инженера, и окончил ее, очевидно, весьма успешно, если сразу же после этого он стал преподавателем Политехнического общества в Париже, а затем был приглашен на руководящие должности двумя, пусть даже, как он скромно определяет, второстепенными, железнодорожными компаниями во Франции.
Между тем окончилась Крымская война. Одним из первых проявлений «послесевастопольской весны», а говоря не столь поэтическим языком — вынужденного смягчения карательно-полицейской политики царизма, было объявление амнистии эмигрантам — участникам восстания 1830—1831 годов. Они могли вернуться на родину, но право это предоставлялось
С08
не автоматически, а было обусловлено унизительной процедурой подачи эмигрантами в русские посольства и консульства индивидуальных просьб. Среди польской эмиграции забурлило. Большинство эмигрантов отвергло амнистию.
Феликс Кеневич воспользовался возможностью вернуться на родину. Каковы были руководившие им мотивы — тоска ли по родным краям после четверти века пребывания на чужбине, стремление ли обеспечить материальное положение семьи, поскольку имение его при возвращении освобождалось от секвестра, — этого мы не знаем. Мы можем лишь предполагать, что целью этого уже пожилого человека не была нелегальная политическая деятельность. Вскоре после приезда на родину Феликс Кеневич перенес удар паралича.
В Россию направился и Иероним Кеневич. Но он ехал не с отцом, не в Полесье. Подавать прошение он не был обязан, он-то не был эмигрантом, не был он и русским подданным и менять подданство не собирался. В июне 1857 года он прибыл в Петербург для работы в Главном управлении российских железных дорог. Что влекло в Россию молодого инженера? Стремление быть ближе к семье, весьма высокий по тем временам заработок (2500 рублей в год), перспективы большой самостоятельной работы при строительстве дорог в необъятной стране? Вероятно, все эти факторы в той или иной мере играли роль. Цо Иероним Кеневич интересует нас не как инженер, и не этой стороной своей биографии он вошел в историю. Было бы гораздо важнее получить ответ на вопрос, имел ли приезд Иеронима Кеневича в Россию политические цели, но прямых данных на сей счет мы- не имеем. Мы не знаем, каковы были в те годы его политические убеждения, принимал ли он участие в деятельности каких-либо эмигрантских организаций. Не знаем мы этого и о Брониславе Шварце. Зато нам известно, что, когда в 1856 году Шварце, окончивший несколько позднее, чем Кеневич, Центральную школу, выехал в качестве инженера на строительство железной дороги в Австрию,
он вскоре установил связи с польскими конспиративными организациями, познакомился с некоторыми своими будущими сотоварищами по подготовке восстания 1863 года. Шварце делал попытки, на первых порах окончившиеся неудачей, перебраться в Царство Польское. С весны 1860 года он, возможно не без помощи своего друга, был принят инженером на строительство Петербургско-Варшавской железной дороги и поселился в Белостоке, сразу же развернув здесь подпольную патриотическую деятельность.
Не будем преувеличивать значения этих параллелей Напротив, скажем определенно, что если, отправляясь в Россию, Иероним Кеневич и имел в виду не ограничиваться своей официальной служебной деятельностью, а стремился вести нелегальную политическую работу для дела освобождения Польши, то степень его политической зрелости, понимания задач и путей будущей деятельности могла быть лишь очень незначительной. Он ехал в незнакомую ему страну, вступившую, как это уже было очевидно, в период бурного общественного развития, он не знал не только русских, но, по существу, и своих соотечественников — поляков.
Два года, проведенные Кеневичем в Петербурге (в мае 1859 года он переехал в Москву), — важная часть его биографии. На его глазах развертывалась острая борьба вокруг центральной проблемы эпохи — ликвидации крепостного права, здесь, в Петербурге, всего отчетливее прослушивался пульс страны В Петербурге нетрудно было раздобыть номера «Колокола», молодой поляк не мог не познакомиться со статьями Герцена «Россия и Польша», не мог не задумываться об отношениях обоих народов. С кем общался Кеневич, в какой среде формировались его взгляды на происходившие события, на обязанности патриота? Давая ответ следователям о круге своих знакомств в Петербурге, Кеневич назвал католического архиепископа, виленского епископа и еще несколько столь же «добропорядочных» лиц. Очевидна и понятна тенденциозность этих показаний. К счастью, мы не должны становиться на путь догадок,
чтобы ответить на один из важнейших вопросов, определяющих складывание мировоззрения Иеронима Кеневича. Есть другие данные, говорящие о том, что в Петербурге знакомства Кеневича не ограничивались сослуживцами и высшим клиром
В ходе развернувшегося уже после гибели Кеневича следствия по делу о польских революционных организациях в Петербурге и русско-польских революционных связях накануне и во время восстания царские власти впервые получили сколько-нибудь обстоятельные сведения о кружке Сераковско-го — Домбровского. Особенно подробные данные изложили в своих показаниях бывшие члены кружка Витольд Миладовский и Фердинанд Варавский. Оба они в числе лиц, причастных к кружку, бывавших на так называемых литературных вечерах, упомянули Иеронима Кеневича.
Показания подследственных — ненадежный источник. Особенно сомнительны они в тех случаях, когда речь шла о погибших или находящихся за пределами досягаемости для карательных властей, то есть о тех, кому не могло повредить сообщение о действительных или мнимых их «прегрешениях». Нередко стремление подследственного облегчить собственную участь или отвести внимание следствия от арестованных либо находящихся на свободе в России сотоварищей, диктовавшее ему тактику «валить на покойника», совпадало с заинтересованностью властей пусть задним числом подкрепить доказательствами то шаткое обвинение, на основании которого был вынесен смертный приговор. Именно так получилось с показаниями ближайшего помощника Кеневича по «казанскому заговору» Максимилиана Черняка, в которых он все нити дела вел к покойному Кеневичу. Мы могли бы поставить под сомнение и свидетельства Миладовского и Варавского, если бы они не подкреплялись совершенно иным и предельно выразительным источником
Летом 1862 года Бронислав Шварце, предупрежденный о грозящем ему аресте, покинул район Белостока и перебрался в Варшаву, где жил на нелегаль-
ном положении. Вскоре он был включен в состав Центрального национального комитета, где стал ближайшим сподвижником Ярослава Домбровского, а после его ареста в августе 1862 года стал основным выразителем позиции революционных демократов в руководящем повстанческом органе. И вот в своих написанных много лет спустя мемуарах Шварце, говоря о своей кооптации в Центральный национальный комитет, так объясняет причины, делавшие его кандидатуру приемлемой для Ярослава Домбровского: «Для Домбровского я был коллегой Кеневича и знакомым его петербургских генштабистов (Гей-денрейха, Звеждовского и др.), которые часто ночевали у меня, будучи проездом в Белостоке». Эта короткая фраза не только подтверждает факт знакомства Домбровского и Кеневича, которое могло завязаться только в Петербурге, но свидетельствует о том, что они были близки идейно-политически, ведь то, что Шварце — друг Кеневича, служило Домбровскому порукой при решении такого вопроса как включение Шварце полноправным членом в состав конспиративного повстанческого центра. И Домбровский не обманулся, делая такой выбор.
Источники не позволяют нам раскрыть подробнее характер контактов Кеневича как с Домбровским, так, несомненно, и с другими активными деятелями петербургской офицерской организации. О степени их идейной близости говорит не только приведенный эпизод и посещения Кеневичем собраний революционных офицеров. Есть все основания полагать, что Кеневич стал не только единомышленником Сераков-ского, Домбровского и их сотоварищей, но и доверенным активным деятелем складывающейся революционной организации. И если в Россию в 1857 году Кеневич ехал с патриотическими чувствами, но, вероятнее всего, без ясных целей и связей, то его переезд в мае 1859 года из Петербурга в Москву уже, несомненно, был продиктован конкретными и важными конспиративными задачами.
