он пристально вглядывался в своего собеседника, старался поймать его взгляд, а уловив признаки нервозности, намеренно затягивал разговор. «Мало ли что бумаги у него в порядке, да сам он, может, не в порядке, вот ты и попытай его, в душу ему загляни, глядишь, и дрогнет. Арестовать-то, пожалуй, и не за что, а ты его на заметочку», — так инструктировал его когда-то великий знаток этого дела, ведавший просмотром паспортов на Варшавском вокзале. И, зная, что те же люди спустя несколько часов предстанут перед острым взором его наставника, новичок в науке «сердцеведения» старался. Но это было дело уже прошлое, сейчас прежнее усердие заменил навык. Бесстрастие, написанное на лице жандарма, было не служебной маской. Его не нарушало предвкушение невинного удовольствия, какое сулил экзамен французского языка незадачливому повстанческому курьеру.
Перед офицером стоял элегантно одетый худощавый блондин среднего роста, лет тридцати. Его привлекательное волевое лицо было спокойно, а серые глаза были устремлены прямо на офицера.
«Так вот ты какой, — с невольным уважением подумал жандарм. — Нет, это не курьер, это лицо позначительней. Уж не член ли это неуловимого жон-да?» И он продолжал бесстрастно всматриваться в лицо приезжего.
«Попался, — с безнадежной уверенностью подумал незнакомец, хотя еще ничто, казалось бы, не подтверждало этого предположения. — Попался. Что им известно? Видно, проследили в Париже встречу с князем. Ну что же! А если...» Он не позволил себе додумать, мысль была слишком тревожная, а сейчас во что бы то ни стало нужно было сохранять спокойствие, глядя в глаза стоявшему перед ним врагу.
— Милостивый государь, я имею предписание арестовать вас, — с холодной учтивостью сказал офицер. Он произнес это по-русски. Мысль проверить знание приезжим французского, нелепость и ненужность которой он ощутил при первом взгляде на него, уже просто забылась.
— Воля ваша, но это какое-то недоразумение, — спокойно и правильно выговаривая русские слова, ответил незнакомец.
Вечером того же 24 мая (5 июня) 1863 года арестант был доставлен в варшавскую Александровскую цитадель. На следующий день ему было задано несколько обычных вопросов об имени, звании, целях его путешествия, но ни одного, объясняющего причину его ареста. В своей одиночной камере он слышал перестукивания, которыми был полон X павильон цитадели — основная политическая тюрьма Варшавы. Стучали и ему, он понимал «тюремную азбуку», его спрашивали — кто, когда, за что, нужно ли что-либо передать на волю? Но он не откликался, хотя с первой минуты не переставал думать о своем лучшем друге, также находившемся в этих стенах. Как он, не сломили ли его месяцы заключения? Но узник преодолел соблазн. Здесь никто не должен был знать о его аресте, а на воле... На воле это уже и так известно. Молчание! — вот* оружие ошибочно арестованного мирного французского инженера. Шли дни, но на допрос заключенного не вызывали. Он требовал объяснения причин ареста и написал письмо французскому генеральному консулу в Варшаве. Письмо было доставлено адресату, и несколько дней спустя заключенный получил ответ. Консул извещал, что он обратился к местным властям с запросом о причинах ареста соотечественника и не замедлит сообщить ему о дальнейшем ходе его дела, которое, как он, консул, твердо надеется, скоро благополучно разрешится. А между тем на следующую ночь заключенный был разбужен окриком: «Выходи!» Тюремная карета ехала улицами малознакомого ему города, но когда в предрассветной мгле он увидел сквозь маленькое окошко Вислу, он догадался, куда его везут. Путь лежал на Прагу, к вокзалу Петербургско-Варшавской железной дороги. Теперь ему стало все ясно. Он понял, что его ожидает. Ему предстояло великое, может быть (к чему обманывать себя надеждами), последнее испытание, навстречу которому мимо дорогого сердцу Вильно, через Динабург, Псков
в столицу империи несли его колеса вагона. «Ну, Бронислав! Понастроили мы здесь этих дорог на свою погибель», — невесело усмехнулся он, когда мимо окон арестантского вагона проплыло здание станции в Белостоке.
Но минуты душевного смятения остались позади, и, когда 15(27) июня арестованный предстал перед высочайше учрежденной в Санкт-Петербурге следственной комиссией, его взгляд был вновь спокоен и строг. Четким мелким почерком он писал: «Le sous-signe Jer6me Ladislas Kieniewicz...» (Нижеподписавшийся Иероним Владислав Кеневич.)
Так началась его неравная борьба, в которой его противниками были следователи, судьи, слабые духом сотоварищи, борьба, которую он вел не ради собственного опасения. Он жертвовал и своей жизнью и посмертной честью ради общего дела, ради того, чтобы вывести из-под удара врага тех соратников, нить к которым мог дать он и только он. Но он не дал этой нити царским ищейкам.
«Загадочная личность», — писал о Иерониме Ке-невиче «великий инквизитор» казанского процесса сенатор Жданов. Но он-то пытался по-своему разрешить эту загадку. Стараниями Жданова и его подручных при презрительной сдержанности самого Кеневича материалы следствия и суда по делу о «казанском заговоре» изобразили Иеронима Кеневича режиссером гигантской интриги. Оставаясь за кулисами и выдвигая на первый план наивных статистов, этот хитрый воспитанник иезуитов надеялся выйти сухим из воды. Горьким парадоксом является тот факт, что и сегодня некоторые историки-марксисты, руководствуясь, разумеется, прямо противоположными политическими критериями, продолжают рисовать скрытый смысл деятельности и моральный облик человека, казненного в июне 1864 года в Казани, в весьма неблагоприятном свете. Причиной тому крайняя скудость и отчасти противоречивость тех сведений, которыми располагает историк, когда речь идет о Иерониме Кеневиче.
Попробуем воссоздать этот образ. Будем при этом
строго держаться установленных фактов. Откажемся в данном случае от попыток дорисовывать весьма вероятные и правдоподобные подробности, как это было сделано нами при описании сцены ареста Кеневича на пограничной станции Александров. Откажемся ради того, чтобы не смешивать эти любопытные, но необязательные и недоказуемые подробности с необходимыми и неизбежными гипотезами, которые призваны дать объяснение фактам, показать их связь и значение. Разумеется, наш рассказ от этого станет суше, но он не должен стать неинтересен. Слишком ярки сами факты короткой жизни Иеронима Кеневича.
* * $
Необычно, хотя и весьма характерно для условий польской действительности XIX века, было само начало биографии Иеронима Кеневича. Этот поляк родился и первые двадцать три года своей жизни провел во Франции, гражданином которой он стал по праву рождения. Иероним Кеневич родился б сентября 1834 года в Меце, в семье эмигранта — участника восстания 1830—1831 годов. Феликс Кеневич не был активным политическим деятелем, он стоял в стороне от бурных идеологических полемик в среде польской эмиграции. Хотя богатое имение Кеневича в Мозыр-ском уезде Минской губернии находилось под секвестром, семья не бедствовала, получая поддержку от жившей в Белоруссии и в Галиции родни. Юный Иероним окончил школу в Нанси и поступил в парижскую Ecole centrale — крупнейшее и уже в ту пору знаменитое высшее техническое учебное заведение. Здесь он встретился и сблизился со своим ровесником — также сыном повстанца-эмигранта Брониславом Шварце.
Сходен и связан был жизненный путь молодых друзей, и еще не раз имя Шварце должно появиться на страницах биографии Иеронима Кеневича. Франция была их родиной, они не чувствовали себя здесь чужаками; на четырнадцатом году жизни Шварце успел получить боевое крещение на баррикадах Парижа. Но эти французские подданные, «французы», как
называли их обоих даже соотечественники, выросли в польских семьях, были поляками, готовыми служить Польше своей борьбой и трудом. Примечательно, что, несмотря на различие семейных традиций — Кеневич, как уже сказано, происходил из помещичьей семьи, а отец Шварце был адвокатом, — оба юноши по собственному влечению или по советам близких избирают техническое образование. В те годы это было отнюдь не заурядным явлением. Юноша из богатой землевладельческой семьи, если видел вообще потребность в высшем образовании, чаще всего избирал право, это было почтенно да и небесполезно при решении сложных имущественных споров о наследовании, купле, продаже, закладе, аренде. Если образование должно было обеспечить юноше в будущем «кусок хлеба», он становился тем же юристом, чиновником, ксендзом. Но инженером? В самой Польше в это время инженеры были наперечет, и почти все они были иностранцами. Но во Франции в средине XIX века наступившая эпоха машины — могучего двигателя прогресса — рисовала перед молодежью новые пути и новые идеалы. И Кеневич и Шварце стали инженерами — строителями железных дорог.
