нуть, но сохранить незапятнанным свое имя означает продолжать служить делу освобождения, воодушевлять своим примером других, в то время как спастись, опозорив себя, равнозначно моральной смерти. Этим письмом Бобровокий не только ободрял друга, он делал выбор для себя.

С точки зрения того же кодекса чести граф Грабовский отнюдь не должен был стремиться к гибели своего «обидчика». Уже обмен выстрелами, не причинивший вреда участникам поединка, отвечал требованиям кодекса чести. Но «обида» Грабовского была лишь удобным предлогом для политического убийства, и не трудно догадаться, кто направлял руку убийцы.

Все в истории этого поединка — и поведение третейского суда, состоявшего из «почтенных» по-встанцев-шляхтичей, которые поставили на одну доску честнейшего и неоценимого для восстания человека и светокого прощелыгу, и поведение секунданта Бобровского графа Красицкого, согласившегося на условия поединка, обрекавшие Бобровского на гибель, — все это дополняет картину одного из отвратительнейших преступлений, совершенных белыми ради осуществления «наполеоновского принципа» — возглавить движение, чтобы обезглавить его.

31 марта (12 апреля) 1863 года в леске близ города Равича стали друг против друга два человека с пистолетами в руках. Один был опытным дуэлянтом, другой при своей близорукости вряд ли даже различал своего противника, и кто знает не в первый ли раз в своей короткой жизни должен был произвести выстрел. Но сделать этот выстрел Стефану Бобровскому не пришлось. Пуля, выпущенная человеком, который словно по иронии судьбы носил фамилию, служившую Бобровскому повстанческим псевдонимом, попала ему прямо в сердце.

На этом и можно было бы завершить наш рассказ о жизни Стефана Бобровского. Но Бобровский был не рядовым повстанцем, а политическим деятелем, и нельзя не сказать о том, какие последствия имела его гибель.

То, чего не удалось достичь белым сложными интригами, чего не дала им даже инспирированная ими диктатура Лянгевича, стало быстро реальностью после того, как им удалось устранить Бобровского. В мартовском Временном Национальном правительстве он был единственным революционным демократом, но его железная воля, его преданность делу восстания подчиняли себе колеблющихся и заставляли помалкивать противников. Повстанческое правительство шло тем курсом, который прокладывал Бобровский.

Но в трудной политической борьбе, которую вел с белыми Бобровский, он потерпел поражение, заплатив за него жизнью. В состав правительства еще в последние дни Бобровского и при его согласии был введен один белый — бывший член распущенной Дирекции Кароль Рупрехт. Но апрельское Временное Национальное правительство (вскоре оно отбросило слово «Временное») стало уже отчетливо белым. В нем оставались те же люди, которых месяцем раньше Бобровский заставлял — волей или неволей — следовать за собой. Теперь одни из них, как Гиллер, сбросили маску, другие, как Авейде, беспринципно повернули вправо.

Одной из областей, в которых поворот повстанческого руководства вправо, его отход от первоначальных принципов движения был особенно очевиден и происходил весьма быстро, была международная политика.

22 апреля (4 мая) повстанческое правительство направило главе польской консервативной эмиграции князю Владиславу Чарторыскому письмо, в котором, сообщая о предложении венгерских революционеров создать легион в помощь польскому восстанию, ставило вопрос: «С кем заключать союз, с консерватизмом или с революцией?» — и заявляло: «Мы без колебаний примем одно или другое в зависимости от того, чья помощь будет быстрее и надежней». Эту доходящую в своей беспринципности до цинизма постановку вопроса нет нужды комментировать. Следует только заметить, что обращение такого вопроса

к Чарторыокому делало его совершенно риторическим: было достаточно хорошо известно, что симпатии Чарторыского не на стороне европейских революционеров. А 3(15) мая Национальное правительство назначило Чарторыского своим главным дипломатическим представителем, по существу передав в его руки всю международную политику восстания.

Свой разрыв с революционными союзниками новое повстанческое руководство начало именно с того союзника, связь с которым была особенно важна и принципиально значима, — с русских революционеров. Первый шаг в этом направлении сделал еще Лянгевич. Когда спустя несколько дней после гибели Андрея Потебни к Лянгевичу, уже диктатору, прибыл курьер с письмом Бакунина, вновь подымавшего вопрос о создании русских республиканских дружин в рядах повстанцев и предлагавшего лично приехать в Польшу, Лянгевич отнесся к этому пренебрежительно и заявил изумленному курьеру, что «не доверяет русским либералам и убежден в бесплодности всего союза с ними».

Обращение Бакунина не было последней попыткой русских революционеров. Дело Андрея Потебни пытался продолжить офицер-землеволец Павел Иванович Якоби. Вместе со своим близким другом, впоследствии великим русским ученым Владимиром Онуфриевичем Ковалевским Якоби обратился за советом к Герцену. Их письмо не сохранилось, но ответ на него достаточно ясно говорит, в чем заключался проект Якоби.

26 марта (7 апреля) сын А. И. Герцена Алек-сандр-«юниор» писал Ковалевскому по поводу проекта Якоби: «в последние дни новости были таковы, что поневоле заставляли приостановиться и призадуматься. Это вы, верно, оба сами почувствовали. Теперь дела идут опять лучше, силы оживают снова, и, однако, несмотря на это, я не решился бы именно в такую минуту на благородное, но фанатическое предприятие Вашего приятеля.

...Я Вам скажу, что я сделал бы: я подождал бы

2, 3, 4 недели, чтобы дать время польскому национальному движению принять окончательное положительно-политическое направление, установиться и прийти в равновесие среди разных партий, враждебных между собою. А кто может предвидеть, которая из этих партий возьмет верх и увлечет за собой все восстание? Ежели Ваш приятель, несмотря на эти печальные мысли, решится — то с богом!»

К этим разумным советам сына присоединился и Александр Иванович Герцен: «Я тоже думаю так, вопрос очень важный. Будет ли в Литве народное восстание? Оно могло быть, но многое изменилось. Не поберечь ли свои силы на свое дело? В Польше правое дело, необходимость заявления со стороны русских была очевидна. Может, составление русского легиона сделало бы чрезвычайную пользу для России, но возможно ли это?»

Но молодой офицер решил идти намеченным путем. Он поехал в Польшу и предоставил себя в распоряжение повстанчеокого правительства. Якоби получил назначение в штаб генерала Тачановского. Познанский помещик Эдмунд Тачановский, по своим политическим симпатиям белый, являлся военным начальником Калишского и Мазовецкого воеводств и руководил крупнейшим в этой части страны повстанческим отрядом. О том, как был принят им Якоби, рассказывает в своих мемуарах повстанческий полковник Францишек Коперницкнй: «Прибыл назначенный Военным отделом в штаб Калишского и Мазовецкого воеводств поручик Якоби, офицер русской артиллерии, русский по национальности, очень способный офицер. Тачановский принял его довольно холодно, заявив, что у него уже достаточно штабных офицеров, хотя, по правде говоря, за исключением Пини, майора Доманского и одного француза не было никого, кто был бы подготовлен для штабной работы. Тачановский вспомнил о ракетах, находившихся в фургонах, и выразил пожелание, чтобы Якоби подготовил несколько ракетчиков и командовал ими. Мы с Якоби пошли к фургонам, чтобы найти эти ракеты. К нашему огорчению и удив-

лению, оказалось, что ракеты эти обыкновенные, сигнальные».

Разумеется, никакой поддержки планам создания русских дружин Тачановский не оказал. Якоби мог помочь борьбе польского народа лишь своим личным участием в восстании, что он и делал в течение нескольких месяцев. В бою под Незнаницами 17(29) августа отряд Тачановского был разгромлен. Тяжело раненный Якоби спасся чудом. Навестивший его в Кракове Ковалевский писал в октябре Герцену о том, что Якоби поправляется и готов вновь служить делу восстания.