Так за спиной у Временного Национального правительства был осуществлен переворот, отдавший руководство восстания в руки блока белых и правого крыла красных. При первом известии о диктатуре Лянгевича Дирекция объявила о самороспуске и призвала всех своих сторонников активно поддерживать восстание.
Прокламация Лянгевича о провозглашении диктатуры была датирована 26 февраля (10 марта). Временному Национальному правительству она стала известна два дня спустя, когда экземпляр ее принес на заседание Гиллер. Впечатление было ошеломляющим. Особенно поразило присутствующих упоминание о том, что диктатуру Лянгевич принимает якобы по согласованию с Временным Национальным правительством.
Что было делать? Политический смысл действий
Лянгевича оставался неясен. Выступить открыто против него означало внести раздор и смятение в ряды восстания. Было решено признать диктатуру, преобразовать Временное Национальное правительство в Исполнительную комиссию при диктаторе, оговорив ее права в решении всех политических и организационных вопросов. Для переговоров с Лянгевичем в. его лагерь были направлены в качестве уполномоченных Гиллер и Юзеф Каетан Яновский.
Уполномоченные отправились в Краков, а тем временем в Варшаву прибыл повстанческий комиссар Краковского воеводства Войцех Бехонский, находившийся в лагере Лянгевича в момент провозглашения диктатуры. Его рассказ сильно встревожил Бобровского. Стало ясно, что дирижерами переворота были белые. Временное правительство приняло предложенный Бобровским проект письма Лянгевичу, в котором решительно ставило вопрос: или диктатор отстранит от всякого влияния на ход восстания краковскую клику и признает, что политическое руководство восстанием сохраняется за Временным Национальным правительством, или оно решительно выступит против Лянгевича.
С этим письмом для непосредственных переговоров с Лянгевичем в Краков выехал Стефан Бобровский. Здесь он неожиданно встретил Гиллера и Яновского, которым не удалось добраться до диктатора. Дянгевич еще ранее покинул окрестности Кракова и двинулся на восток вдоль галицийской границы, Теснимый войсками, стянутыми царским командованием. 6(18) марта у деревни Гроховиоки произошел упорный бой. Повстанцы отразили атаки царских войск, но ночью Лянгевич принял решение пробиваться сквозь кордон, преграждающий путь в глубь территории Королевства Польского, отдельными отрядами, а сам уехал, чтобы через Галицию пробраться к повстанцам на правом берегу Вислы, в Люблинском воеводстве. Отъезд диктатора имел катастрофические последствия. В повстанческом лагере возникла паника, повстанцы массами кинулись через галицийскую границу, где их разоружили и интернировали
австрийцы. Лишь небольшой отряд под командой полковника Дионизия Чеховского сохранил боеспособность и прорвался в Свентокшижские горы. В течение одной ночи крупнейшее повстанческое соединение исчезло. В довершение всего сам Лянгевич сразу после перехода границы был арестован австрийцами.
Так постыдно завершилась «лянгевичиада», продолжавшаяся немногим более недели. 8(20) марта известие об этом достигло Кракова. Приехавший именно в этот день Бобровский принял немедленное решение. Советоваться было не с кем, но и медлить не приходилось. Трудно было предсказать, какие новые интриги замыслят организаторы диктатуры Лян-гевича. Трудно было предвидеть, что предпримут приехавший в Краков взбешенный своим отстранением Мерославский и его сторонники.
Наутро в Кракове была распространена отпечатанная ночью прокламация следующего содержания:
«Соотечественники! Диктатура, захваченная одним из повстанческих генералов, пала 19 марта. Высшая национальная власть возвращается в руки Центрального национального комитета, существующего в Варшаве, который не переставал выполнять обязанности Временного правительства и который является единственной законной властью в стране. Возвращение верховной власти в руки людей, которые начали национальное восстание и с энергией руководили им, является для вас гарантией, что оно будет продолжаться дальше и завершится только победой. Мы будем бороться безустанно, нас не смутят трудности, не остановят препятствия, которые могут возникнуть на нашем пути. Мы не передадим более верховной власти в руки одного лица, так как это могло бы привести к упадку восстания, но, сильные чувством своей правоты, будем энергично подавлять все попытки фракций, стремящихся учредить власть, от нас независимую.
Соотечественники! С надеждой и непоколебимой верой мы вновь берем в свои руки национальную власть. Мы привыкли пренебрегать опасностью, мы убеждены, что сможем устранить печальные послед-
ствия падения диктатора. Верные делу, знамя которого, поднятое нами, не допускает раздоров в нашей среде, мы требуем от всей нации повиновения. К оружию! Перед нами враг. Наши братья гибнут. В повстанческих рядах сегодня место для всех поляков.
От имени Центрального комитета, действующего в качестве Временного правительства, чрезвычайный комиссар
Стефан Бобровский.
21 марта 1863 года».
Этой прокламацией Бобровский парализовал возможные покушения со стороны белых или Мерослав-ского захватить руководство восстанием. Прокламация эта вновь восстановила поколебленный авантюрой Лянгевича авторитет повстанческого руководства. Большое значение имел отважный поступок Бобров-окого, подписавшего воззвание своим действительным именем. Все те, кто сеял недоверие к «анонимному» Центральному национальному комитету, вынуждены были притихнуть.
Борьба за повстанчеокое руководство, которую вели революционные демократы в лице Бобровского против белых, была на этом этапе выиграна. Отражением этого стал изданный Временным правительством сразу после возвращения Бобровского в Варшаву декрет от 19(31) марта, который, подтверждая январские декреты, решительно запрещал под страхом сурового наказания взимать с крестьян оброк. Напоминание о социальных основах восстания имело после недавнего кризиса в руководстве движением принципиальное значение. Вместе с тем декрет был издан в канун второго квартала, а денежный оброк взыскивался помещиками поквартально.
Между тем еще в Кракове Бобровский решил привлечь к ответу мнимого уполномоченного повстанческого правительства графа Грабовского. Этот весьма сомнительной репутации познанский помещик, бретер и дуэлянт, сыграл в установлении диктатуры Лянгевича хотя и второстепенную, но особенно гнусную роль. Гиллер, у которого в этом деле совесть была, очевидно, нечиста, на словах рьяно поддержи-
вал Бобровского. Оба члена повстанческого правительства, направляясь на собрание деятелей организации, на котором Грабовокий должен был объяснить свое поведение, договорились не подавать руки титулованному проходимцу. Грабовский довольно искусно оправдывался, отводя от себя обвинение в том, что он выдавал себя за представителя повстанческого правительства, уполномоченного санкционировать установление диктатуры. Уходя с этого не давшего результата собрания, Грабовокий обменялся рукопожатием с присутствующими. Гиллер вопреки договоренности протянул ему руку, Бобровский же отказался. В тот же день Грабовский потребовал сатисфакции. Бобровский ответил его секунданту, что не чувствует себя обязанным драться на дуэли с человеком, честь которого запятнана, но окончательное решение предоставил третейскому суду. Не дожидаясь решения этого суда, он вернулся в Варшаву. Через несколько дней суд чести признал за Грабов-ским право требовать удовлетворения. Получив посланную из Вроцлава условную телеграмму, Бобровский обратился к коллегам по правительству с просьбой предоставить ему отпуск на несколько дней «для свидания с семьей». Непосвященные в инцидент, происшедший в Кракове, члены Временного правительства согласились, Гиллер же промолчал. Стефан Бобровский отправился в свой последний путь.
Трудно понять, как человек, на котором лежала громадная ответственность за судьбы восстания, за результат борьбы родного народа, мог поставить отжившие понятия средневекового кодекса чести выше своего долга. Дело, однако, не только в том, что Бобровский был сыном своего времени и был воспитан в духе дворянских представлений о чести. Бобровский понимал, что его политические противники поспешат использовать его отказ от дуэли с Грабов-ским для того, чтобы скомпрометировать и его самого и бросить тень на то дело, которому он служит. Именно в эти дни, с мыслью о предстоящей дуэли, он писал уже цитированное письмо Годлевскому, в котором высказывал убеждение, что погиб-
