—Медиум! Ты ведь видела все собственными глазами, зачем спрашиваешь?

Действительно видела. После шоу, устроенном Мартой и Ядвигой, Катя долго приходила в себя.

Своим появлением в прикладбищенском кафе Марта сразила Катерину наповал. Еще бы! Столь разительное сходство с мамой трудно было и представить.

— Привет! — Марта грузно плюхнулась в соседнее кресло — Как прошло мероприятие?

— Хорошо, отлично, замечательно, — слегка слукавила Ядвига Болеславовна.

Марта недоверчиво покачала головой.

— Врешь, зараза, — уличила, — и зачем?

Катя перевела дух. Нет! Не мама! Померещится же такое! Высокая тетка, фигура бывшей спортсменки, резкие движения, стремительные фразы. Мама — полная, мягкая, медлительная. Как я могу их сравнивать, ужаснулась вдруг Катя, мама мертва. Боже! Марта поправила волосы. Мамин жест!

— Познакомься, эту милую девушку зовут Катя. Возможно, мы с ней подружимся.

— Новая игрушка? — последовало разоблачение.

— Что такое говоришь.

— Давай, милая девушка, чеши отсюда! — Марта оказалась на редкость грубой бабой.

Катерина вспыхнула. Нахалка.

— У нее мама недавно умерла, — ехидно вставила Ядвига Болеславовна.

— Когда?

— Когда? — бабка переадресовала вопрос Кате.

— В конце апреля…

— В конце апреля? То-то меня клинит. — Лицо Марты передернула судорога, глаза закатились, она всхлипнула, захрипела. — Доченька…

Катерина остолбенела: мамин голос!

— Извини меня, милая. Я не хотела. Так получилось. Сердце.

Мама всегда оправдывалась. И умерла от сердечного приступа.

— Не грусти, котенок… — Марта выругалась, — тьфу ты, напасть какая! Надо ж было попасться!

Какой разительный переход. Мама, котенок, не грусти и чертыханья злобной бабищи. У Кати дрожал подбородок.

Ядвига Болеславовна вмешалась.

— Поедем скорее. Как бы, не было беды.

В машине Марте стало легче, она задышала ровнее и, едва пришла в себя, стала ругать ретивую бабку.

— Ядзя — ты сволочь. Почему не предупредила? На кладбище приперлась, кобыла. Сама подохнешь и меня угробишь. Стерва.

Катя старалась не слушать. В Марте жил мамин голос, жили мамины интонации, жили любимые мамины словечки. Пусть ругается сколько угодно, лишь бы еще раз зазвучало… доченька, котеночек

Машина притормозила у семиэтажного кирпичного дома старинной постройки. Лифт, гулко ухая, поднял троицу на верхний этаж. Поворот ключа, возня в полутьме, одергивающий шепот: «Осторожно!» и они очутились в большой, просторной комнате. Посередине стоял стол, вокруг стулья. Ядвига усадила Марту, бросилась задергивать шторы.

— Давай, — кивнула Катерине на резной стул, — вместе заварили кашу, вместе будем расхлебывать. Руки на стол! — старуха командовала как опытный тюремный вертухай. Катя послушно выполнила указание.

Три женщины молодая, старая, средних лет устроились за круглым, хорошего дерева, столом. Одна — растерянная, подавленная своей бедой и чужой волей, пыталась скрыть волнение и страх. Другая — деятельная, суетилась, организовывая некий порядок. Третья — обморочно бледная, старалась преодолеть слабость.

— Я готова, — выдавила Марта, глухо, утробно. Голос разительно отличался от родного грубоватого тембра, не был схож и с мелодичным перепевом маминой речи. — Предупреди ее.

— Молчи в тряпочку и делай, что велят! — На подробности и этикет времени не хватало.

Марта вздрогнула, повалилась лицом на стол. В миллиметре от полированной поверхности замерла, в стремительном рывке выгнула спину, запричитала.

— А-а-а… — звук переливался какофонией высоких и низких нот. Бас, писк, срединная зона, регистры менялись произвольно.

— Руки, дай руки! — извергся рык.

Катя протянула ладони. Ядвига прихлопнула их к центру стола, начала раскачиваться, забормотала:

— Чау рандо казыука…

На некое мгновение показалось — разыгрывается фарс. Круглый стол, невнятная сумятица непонятных слов, задернутые шторы, хрипы, стоны.

Пальцы Ядвиги нащупали ниточку Катиного пульса, устроились удобнее, считывая ритм. Чередование движений обрело соответствие ударам сердца.

— Доченька. — Марта, подалась вперед, пустыми глазами уставилась на Катю, — доченька, доченька, доченька…

Интонации менялись как в компьютере. Одна, другая… десятая. Словно череда матерей звала, кликала ненаглядных, милых, родных своих дочек. Каждый зов переполняла нежность, тоска и безысходность. Ведь между любящими сердцами непреодолимым барьером стояла смерть. Голоса молили из другой реальности. Недоступной живым. Катя глотала слезы. Среди прочих она услыхала мамино «доченька». Мама звала ее; стремилась к ней.

— Мама! — взорвалась истошным криком тоска. — Мама!

Мама — взгляд переполненный нежностью, теплая рука на лбу; ласковые губы! Мама — пелена заботы, обожания и восторга! Мама — кристальная сущность любви, бессмысленной, бескорыстной, простой. Потому что ты есть ты! Живая, трепетная, вздорная, глупая! Мама — эквивалент ушедшему детству, счастливой безмятежности, щенячьей радости бытия.

— Мама, — прошептала Катя. — Мама.

Раздирая в клочья действительность, душа рванулась, как пес с цепи, навстречу страстному зову.

Я всегда буду с тобой, говорила мама. Всегда. Облаком, тучкой, каплей росы, птичьим перышком, зеленым листиком, песком в пустыне, льдинкой на полюсе, каплей в океане. Чем захочешь, тем и буду. Любовь не умирает, живет, вечно, ныне, присно, вовеки веков. Как же я тебя оставлю, спрашивала удивленно. Кто тогда убережет от невзгод, кто избавит от боли, кто укроет от обид мою маленькую девочку, сладенькую бусинку, куколку, зайчика? Кто?

Из чертогов вечного покоя сладчайшей музыкой лился родной голос:

— Катюша, котик, не грусти. Не рви сердце. Ты думаешь, мне легко глядеть на твои слезы? Я ушла, не попрощалась, но не навсегда же. Пройдет время, мы встретимся. Я пока займусь делом, приготовлю все. Ты не спеши только, тут работы непочатый край. Лет 50 у тебя в запасе есть. Или 60. Как получится. — Голос Марты — голос мамы стелился привычным неспешным потоком.

Мама!

Была! Резанула болью утрата. Нет! Боль растворялась в знакомых интонациях.

— Доченька, милая, я знаю, ты перстенек не найдешь: золотой, старинный. Он за диван закатился, под плинтус попал, в большой комнате. Поищи. И Рексе прививки сделай, не забудь.

— Мама. — Катя почувствовала, как сознание раскалывается на части, и под злобный шепот «Заткнись, дура!» уплыла в туман.

Очнулась она под перебранку мужских и женских голосов.

— Пожалуйста, оставь Ядвигу в покое! — сказала Марта.

— Ни за что! Наговорила мне с три короба, пусть расплачивается, — ответил упрямый тенорок.

— Отстань, упырь. — Взмолилась Ядвига.

— Вот, видишь, — снова тенор, — а что она на кладбище выделывала, умереть можно.

— Ты и так умер! — напомнила тенорку Марта.

— Она мне… мне!..рожи злобные корчила, поносила всячески и, в добавок, показала задницу! Мне! Заслуженному человеку! Академику! Доктору наук!

— Да моя задница — подарок для тебя! Честь! Изысканное удовольствие. Я специально в будний день приперлась, среди бела дня, чтобы людей поменьше было. Пусть, думаю, порадуется, полюбуется, потешится напоследок.

— А ругалась зачем? — взвился тенор, — козлом меня обзывала, шапоклякой какой — то.

— Козел и есть! — вмешался второй мужской персонаж. Теплый обкатанный бас.

— Анри! Помолчи пока! Я сама!

Осторожно, преодолевая слабость, Катерина повернула голову. Марта и старуха сидели за столом. Глаза закрыты, улыбки на губах, расслабленные позы. Даже руки в кулаки не сжаты. Полная нирвана.

— Ты должен уйти! — потребовала Марта обычным голосом и, перебивая саму себя, заорала уже обиженным тенором.

— Кому я должен?!

— Я тебе сейчас объясню кому… — вмешалась Ядвига басом и завизжала истерично, — упырь, надоел, отстань! Врежь ему, Анри!

— Скотина!

Катерина сползла с узкого диванчика, стараясь не шуметь, выскользнула из комнаты. На ухающем лифте спустилась вниз. Глотая слезы, добралась домой. В родном подъезде дрожащей рукой достала ключи, с трудом справилась с замком, ввалилась в гостиную, рванула на себя тяжелый диван. Паркетная планка под плинтус уходила по наклонной. В щели лежало кольцо. Катя взвыла и сомнамбулой побрела к Устиновым. На звонок открыла тетя Ира.