Густая краска начала вдруг заливать лицо старшего лейтенанта. В его глазах мелькнула растерянность. Он смотрел на капитана, силясь что-то вспомнить и словно сам пугаясь этого воспоминания. Наконец, с трудом проталкивая застревавшие в горле слова, он произнес:

— Мне кажется, что, пока шел расчет, площадка оставалась неподнятой, выход был открыт… Неужели?… Зачем это ему нужно было?… Неужели он мог выйти за моей спиной?…

— Но тогда это видели бы другие, — заметил комиссар.

— Да-да! — живо обернулся к нему старший лейтенант. — Вы совершенно правы! Из семнадцати человек хотя бы один, наверно, заметил бы выход Скворешни.

— Тогда он был бы на подлодке, — возразил капитан. — Однако его здесь нет. Остается предположить, что ваше первое объяснение единственно правильное: никто не заметил, как он вышел из камеры. Площадка поднялась, и человек остался за бортом.

Капитан закрыл глаза и опустил голову.

Старший лейтенант молчал, не зная, что сказать. Комиссар, не сводя глаз, пристально смотрел на пустынную полосу экрана.

Лицо старшего лейтенанта внезапно оживилось новой мыслью.

— Николай Борисович, — обратился он к капитану, — если Скворешня остался в пещере, то почему, видя, что площадка поднимается, он не закричал нам, почему не произнес ни звука? Ведь мы еще были в скафандрах, радиотелефон у всех нас работал исправно до последней минуты. Дальше… Неужели он мог не заметить, как начали работать дюзы? Наконец, даже когда «Пионер» уже вышел из пещеры. Скворешня имел возможность на расстоянии до двухсот километров вызвать центральный пост. Можно ли предположить, что так долго он не замечал отсутствия подлодки?

Молчание царило в центральном посту. Все терялись в догадках, в тщетных поисках объяснения непостижимого исчезновения Скворешни.

Послышался торопливый стук в дверь.

— Войдите! — сказал капитан.

В центральный пост скорее вбежал, чем вошел, встревоженный зоолог.

— Товарищи! Капитан! — произнес он, едва переступив порог. — Вся команда уверена, что мы оставили Скворешню в пещере! Может ли это быть? Говорят, что в последний момент он, вероятно, вышел за какой-нибудь забытой мелочью: он ведь страшно бережлив, скопидом — это всем известно, И тут поднялась площадка… А Матвеев говорит, что со Скворешней было что-то неладное перед окончанием погрузки. Матвеев видел его в каком-то столбняке. Он его с трудом заставил очнуться. Я расспрашивал и других, работавших с ним. Козырев припоминает, что нечто подобное случилось со Скворешней в газопроводной камере. И Козырев и Матвеев предполагают, что, выйдя в последний раз из подлодки, Скворешня упал в обморок и не заметил ее ухода из пещеры. Это ужасно! Надо что-нибудь сделать! Если обморок продолжительный, то Скворешня неминуемо должен задохнуться в своем скафандре. Что же теперь делать? Надо вернуться! Спасти его!

Капитан сдвинул брови: дело получало уже реальное, вполне правдоподобное объяснение.

Немедленно вызвали Матвеева и Козырева. Они подтвердили переданное зоологом. Кроме того, они сообщили, будто Плетнев даже видел, как Скворешня вышел из подлодки во время расчета людей. Позвали Плетнева. Он не мог уверенно сказать, что видел, как Скворешня вышел из камеры, но во время расчета людей какая-то тень, похожая на силуэт человека, мелькнула на краю площадки и сейчас же исчезла. Торопясь скорее на работу, Плетнев не обратил на это внимания, полагая, что это просто какая-нибудь рыба проплыла в пещере, а затем он забыл об этом. Теперь же остается думать, что это была тень именно Скворешни.

В центральном посту вновь остались только капитан, лейтенант, комиссар и зоолог.

Тяжелое молчание длилось недолго. Зоолог первый нарушил его. Голос ученого прозвучал, полный страсти и боли:

— Неужели мы оставим его? Нужно вернуться, пока еще есть надежда застать его в живых! Нужно вернуться! Человек за бортом!.. Мы не можем бросить его, беззащитного…

Его голос осекся, и он замолчал.

Лицо капитана казалось изваянным из белого мрамора. Он медленно поднял на зоолога глаза — синие, твердые, видящие и невидящие. Рука, лежавшая на столе, непрерывно выбивала тихую, мелкую дробь, которая порой казалась похожей на дрожь.

Капитан глухо произнес:

— Вы забываете, Арсен Давидович: двадцать третьего августа, в шесть часов утра, «Пионер» должен быть во Владивостоке. И он будет там в этот день и в этот час, если понадобится, хотя бы ценой гибели моей или кого-либо другого! Родина ждет свою подлодку. Правительство и партия требует этого. Подлодка пойдет своим курсом.

— Тогда пошлите меня к нему! — закричал вне себя зоолог. — Я здесь не нужен уже! Я нагружусь кислородом, аккумуляторами, пищей и, может быть, сумею еще спасти его.

— Это будет бесцельно, Арсен Давидович, — тихо сказал старший лейтенант. — Прошли уже сутки: вам в скафандре потребуется еще трое суток, чтобы добраться до острова. В каком состоянии найдете вы там Скворешню? Если только вы вообще найдете его на старом месте… и если вы сами доберетесь туда: запасов кислорода, энергии, пищи в вашем скафандре может хватить максимально на двое суток.

Несколько мгновений зоолог стоял неподвижно. Потом, схватившись за голову, выбежал из центрального поста.

Капитан, старший лейтенант и комиссар молча проводили его глазами.

Через минуту капитан тяжело поднялся со стула:

— Александр Леонидович, примите на себя руководство работами по ликвидации недоделок. Людей не торопить, не переутомлять. Распорядок вахт нормальный.

Он кивнул головой и вышел. Вслед за ним вышел и комиссар.

«Пионер» продолжал стремительно нестись по ранее заданному курсу…

Павлик ходил весь день с красными глазами. Ушел друг, с которым всего лишь за два месяца знакомства пережито было столько, сколько Павлик не испытал за все предыдущие четырнадцать лет своей жизни. Ушел добродушный великан, покоривший сердце мальчика своей сверхчеловеческой силой, простотой своей незлобивой, бесхитростной души, своим мужеством. Каждым шагом, каждым поступком он вел Павлика за собой по пути незаметного героизма в повседневной, обычной жизни, в работе, в бою с природой и врагами…

И, оставшись один в каюте Плетнева, Павлик представил себе своего друга — величавый образ могучего, непобедимого богатыря, древнего норманского викинга с длинными светлыми вьющимися усами, с новым, необычно суровым прекрасным лицом.

И Павлик падал на подушку своей койки, уткнувшись в нее лицом, содрогаясь в неслышных, разрывающих сердце рыданиях.

И с кем ни встречался он в эти часы на работе, в столовой, в часы отдыха — на всех лицах он видел отражение той же молчаливой, замкнувшейся скорби. И, сам не сознавая этого, он был благодарен каждому за то, что не чувствовал себя одиноким в своем горе, что его боль сливается и растворяется в общем чувстве любви к его другу и боли за его участь…

Лишь однажды, перед Маратом, он не выдержал и раскрыл свое измученное сердце. Под конец дня, того ужасного дня, в начале которого стала ясна судьба Скворешни, Павлик встретил Марата в пустынном коридоре. Марат шел с каким-то странным лицом, с глазами, мучительно ищущими что-то потерянное, которое вот-вот должно появиться, найтись и вернуть счастье, наполнявшее до сих пор его жизнь…

— Марат, — тихо, сдавленным голосом остановил его Павлик, — ты не помнишь? Я давно дал ему почитать книжку из библиотеки… «Роб-Рой» Вальтера Скотта. Он сказал, что ты взял ее у него. Она у тебя, Марат?

Голос у него задрожал, губы искривились. С неудержимо текущими слезами он спрятал лицо на груди Марата и прерывающимся голосом проговорил:

— Ах, Марат, как ему нравилась эта книга! Как ему нравился Роб-Рой! Он говорил: «Вот это герой!» А сам? А сам?…

Марат, словно только что пришел в себя, помолчал, потом положил руку на голову мальчика.

— Не плачь, Павлик… Мы должны быть всегда готовы к этому… Представь себе, что он погиб в бою…