Мы родом из Голешовице. Этот район в Праге протянулся от парка Стромовка и парка культуры до самого Бубенского вокзала. Со стороны Затор, где находится крупнопанельный завод, и острова Штванице, на котором расположен старый зимний стадион, наш район омывает Влтава.

В Голешовицах стоят наши дома и живут наши семьи. Только у Алеша вместо семьи одна бабушка.

В этом районе находится и школа, про которую мы в сочинениях пишем, что, не будь ее, у нас не было б счастливой жизни.

Но Ченде, Миреку, Алешу и особенно мне известно, что, не будь школы, не было бы и неприятностей, в которых мы, может, иной раз и виноваты, но ведь не мы же их создаем. Другое дело, когда будем взрослыми, а до той поры нам не остается ничего иного, как страдать, сплошь да рядом несправедливо. К счастью, мы четверо не каждый сам по себе, мы коллектив, а в коллективе страдать приятнее. Мы можем поддержать друг друга и сравнить силу родительских подзатыльников, потому что у наших родителей, за исключением Алешевой бабушки, нет педагогического образования.

У бабушки педагогического образования, правда, тоже нет, но она никогда не отвешивает Алешу подзатыльники, она считает, что должна быть с ним ласкова, — он ведь сирота.

И мы к Алешу хорошо относимся, но когда он начинает задираться, тоже его лупим. А в остальном мы добрые друзья и очень справедливые, хотя у нас и есть различные недостатки. Алеш, например, толстый, Ченда, хоть он и самый маленький из нас, задавака, а Мирек всеми правдами и неправдами норовит нами командовать.

У меня недостатков нет, я просто невезучий. Я люблю поговорить, а это в школе наказывается, и, к сожалению, вовсе не так, как в спорте. Там все по-честному: провинился, заговорил во время матча, получай желтую карточку: получил три таких карточки, минуту не допускаешься до игры. Минуту! А мне, утверждает учительница, последствия моей болтливости придется испытывать всю жизнь. Думаю, она ошибается: любой синяк в конце концов проходит, даже если его поставил мой вспыльчивый и физически ужасно сильный отец.

Мать с отцом образуют в нашей семье секцию взрослых, а я представляю всех их детей: ни братьев, ни сестер у меня нет. Мне часто приходит на ум, что именно поэтому я заслуживаю со стороны взрослой части семьи большего внимания, но стоит произнести это вслух, как мне тут же попадает.

«Хватит умничать, — делает замечание мама, — не то схлопочешь».

«Да, — присоединяется папа, — еще слово, и ты у меня дождешься воспитательной лекции».

У нас дома все разговаривают очень вежливо, и я тоже должен так говорить. У нас не скажут ни «врежу», ни «плюха», поскольку это не литературные слова, — у нас принципиально говорится: «воспитательная лекция».

Только не подумайте, что я жалуюсь, нет, я знаю, такова жизнь. Когда я стану взрослым, моему сыну точно так же повезет. Я специально назову его именем моего отца, Бедржихом, и, чтоб мне лопнуть, — хоть это тоже не литературное выражение, — я ему покажу, что такое строгость и справедливость, я буду точно таким, какой воображает себя Мирослава Драбкова, наш классный руководитель, конечно без всяких на то оснований. И если я дам подзатыльник, то не стану называть его воспитательной лекцией, мужчины должны все говорить по правде, как мы с ребятами, а не прикрываться всякими словами, потому что мне-то уж известно, что подзатыльник и воспитательная лекция — одно и то же.

И все же наша семья счастливая, как я обычно пишу в сочинениях, хотя у нас есть одна большая тайна. Наверное, какая-то тайна существует в каждой семье, но в нашей тайна большая, потому что на самом-то деле семья несчастлива. А могла бы быть счастливой, особенно мои родители, только это не получается из-за разногласий между ними и из-за меня.

Как раз вчера отец решил, что больше уж никогда не станет раздражаться, но ему это не удалось: у него свой разум, у мамы своя логика. Логика — это тоже разум, только мамин, а отец не в силах выносить подобную логику.

«За что мне такие мучения? За что?» — кричал отец.

«И за что мне такое наказание?» — терзалась мама.

Да, согласно логике и разуму, родители могли быть очень счастливы. Мама ходила бы в шубках, а папа ездил на рыбалку. Или: мама пошла бы в гости к дорогим родственникам, а папа на футбол. Мама замечательно отдохнула бы, попивая кофеек с кузиной Юлией и тетей Герминой, а папа всей душой отдался бы спорту на «Богемке»[1]. Или бы отец пошел в гости к своему дорогому родственнику, а мама — на концерт. И тогда они оба расцвели бы и набрались новых сил — мама благодаря художественным впечатлениям, а папа благодаря дяде Хробаку. Дядя у нас изобретатель и вообще поразительный человек, хотя мама и утверждает, что за некоторые из своих изобретений он заслуживает электрический стул или, по крайней мере, пожизненное заключение.

«Слышишь, Боржик, какая у тебя мама мстительная? — окликал меня отец. — Жажда мести в ней говорит, да, жажда мести!»

«Вздор! — возражала мама. — Во мне говорит чувство справедливости, ты только вспомни, как все было».

«Жажда мести! — стоял на своем отец. — Разумеется, я помню, ты имеешь в виду эти паршивые наволочки!»

«Паршивые наволочки! — задохнулась мама. — Знаешь, сколько они стоили?!»

«А нужны они нам? Нужны? — наседал отец. — И так некуда девать, шкаф ими битком набит».

Я коротенько поясню, почему они ссорились. В основном из-за дяди Хробака. Я его люблю, может, даже больше папы, хотя, конечно, по-другому, чем, скажем, пекелецкую бабушку. Так вот, тут все дело в наволочках.

Дядя у нас изобретатель будь здоров. Однажды папа ему пожаловался, что мама каждую сэкономленную крону пускает на пододеяльники и наволочки. Дядя, как ни странно, поддержал не папу, а маму, которая утверждала, что делает это потому лишь, что потом такую добротную ткань не достанешь, она думает о семье и о будущем, чтобы мы спали на чистом и не заштопанном.

Папа сказал, что, судя по количеству наволочек и их износу, придется жить, как черепаха, лет до ста пятидесяти, на что он лично не рассчитывает.

Я заметил, что черепахи могут дожить и до более солидного возраста. Тут отец врезал мне по затылку, без малейших на то оснований, поскольку я высказал научную истину.

Я замолчал и тихо страдал за правду. Знаю, не я тут первый, не я последний, так же страдал за научную истину и Галилео Галилей, да и Джордано Бруно за нее поплатился жизнью, он был сожжен на костре.

«Он не понимает, — улыбалась Хробаку мама, имея в виду папу, — что важно запастись пододеяльниками и наволочками, пока в продаже есть высококачественный материал, ведь скоро натуральных тканей не станет».

«Хоть бы уж скорее, — заметил отец, — а то шкаф треснет».

«А моль?» — озабоченно спросил дядя, и мамочка испугалась.

«У нас чисто и никакой моли, просто время от времени приходится наволочки простирывать: от пыли в складках образуются серые полоски».

«От пыли! — засмеялся отец. — Вот она, твоя женская логика. Это не пыль, а зола, знаешь, сколько ее здесь выпадает?»

Мама молчала, скорее всего, она этого не знала, а я молчал из гордости, хотя знал, что этой самой золы у нас в Голешовицах выпадает много: рядом с нашим домом на фонаре висит особая банка, и каждую неделю приходят специалисты проверить, сколько ее там нападало, а все из-за электростанции и прочих загрязнителей воздуха.

«А моль?» — настаивал дядя.

«Ну, хорошо, — уступила мама отцу и добавила: — Нас донимают только эти осадки да смог, а моли нет, в остальном у нас чисто».