Пока мужчины и женщины хором распевали песню, перебиравшую национальные характеристики, о которых я раньше и не подозревал, изувеченная «Непокорная» была подтянута к причалу. Я гнул спину вместе со всеми, но как только кранцы ударились о борт, канаты были быстро выбраны, сходни поданы, и моей полезной деятельности пришел конец. Приступ активности усилился вдвое, все либо выкрикивали приказы, либо подчинялись им, либо делали и то и другое. Никто напрямую не сказал мне, чтобы я убирался, но я никак не мог найти на палубе места, где кто-нибудь не нашел бы срочной и уважительной причины, чтобы виновато, но твердо оттеснить меня в сторону.

Возмущаться этим я тоже не мог. Мне повезло, что команда по-прежнему рвалась продолжать погоню, даже после полученного нами резкого и кровавого отпора — и не важно, чем они при этом руководствовались: местью, общей ненавистью к волкам или интересом к обещанным мной деньгам. Мне пришло в голову, кстати, что у этих полубессмертных к деньгам может быть особое отношение. Они никогда не могли быть уверены, что денег будет достаточно. Они должны были знать, что почти неизбежно деньги у них кончатся рано или поздно, а также что нет смысла болтаться на одном месте слишком долго, чтобы заработать побольше, поскольку это сократит их жизнь, затащит их назад в Сердцевину, или как они там это называют. Неудивительно, что они были так искушены в торговле! И проявляли готовность заработать сразу большую сумму за короткое время, пусть даже в таком опасном предприятии, как мое.

Но у меня таких стимулов не было. Мне нечего было делать, я был покрыт коркой, липкий, грязный и подавленный. Если я хотел уединения и душевного равновесия, мне надо было либо удалиться в то, что осталось от моей каюты, либо удрать по трапу на причал. Я выбрал последнее, но как только моя нога коснулась terra firma[19], помощник капитана и группа матросов со стуком спустились вслед за мной, отодвинули меня — с величайшими извинениями — в сторону, вскарабкались на какую-то длинную плоскую повозку, которую тащила четверка огромных коней, и потрусили в тень строений на верфи. Они были совсем не похожи на мрачные здания из камня и кирпича, оставшиеся в порту. Правда, они были столь же обветшалыми — в основном из дранки, окрашенные, как подсказал мне свет фонарей, в поблекшие пастельные тона и увешанные неудобочитаемыми обрывками объявлений. Окна были разбиты или заколочены, а вокруг ступенек все заросло травой. Я как раз собирался присесть на крыльцо возле одного из домов, когда на берег сошла группа матросов с огромными, похожими на колбасы, свернутыми полотнищами, очевидно парусами, которые удалось спасти, и стала расстилать их на булыжнике, именно в том месте, где находились мои ступеньки. Тут они меня оттеснили — опять же с извинениями — в сторону. Какое уж там душевное равновесие, мне даже просто отдохнуть — и то не удавалось.

Оставив починщиков парусов насвистывать и браниться над пробитыми ядрами дырами, я побрел по причалу и заглянул за первый же угол. Это была улица, похожая на улицы в районе доков, но даже еще хуже освещенная. Одному Богу известно, что горело в двух фонарях, которые там виднелись; это был не газ и не электричество — судя по тусклому слабому пламени, это могло быть что угодно: от рапсового масла до ворвани. Я раздумывал, не рискнуть ли мне прогуляться немного дальше, когда заметил какой-то силуэт, сгорбленный и жалкий, под одним из фонарей. С трудом различимый в теплом воздухе и все же странно знакомый: кто-то, кого я видел раньше, кого узнал просто по позе, а таких не могло быть много.

Я сделал шаг вперед. Стоявший под фонарем вздрогнул, увидев меня, и пробежал несколько шагов по дороге по направлению ко мне. Затем, полуобернувшись, словно кто-то отзывал его прочь, в нерешительности остановился посреди темной улицы. Я тоже колебался, не уверенный в том, что я вижу, но ведь я находился еще в пределах слышимости от доков. Один громкий крик — и сюда прибегут люди; меч, похлопывавший меня по икре, также служил каким-то утешением. Да и, кроме того, подойдя ближе, я убедился, что существо, кто бы это ни был, было не очень крупным, не волк во всяком случае. Скорее женщина, судя по контурам развевавшегося одеяния; и впечатление, что она мне знакома, становилось все сильнее. Может быть, я просто следовал за одной из портовых шлюх, хотя после Катики я бы не стал спешить оценивать любую так просто. Однако эта была ростом ниже Катики, скорее с… Клэр? Я тотчас отбросил эту мысль. Еще пара шагов, и я увижу более отчетливо, но тут фигура снова сильно вздрогнула. Она посмотрела вправо, на узкую боковую улочку, затем вскинула руки и отчаянно замахала мне, чтобы я возвращался. Я остановился, стиснул меч и увидел, как фигура метнулась сначала в одну сторону, потом в другую, как животное, загнанное в угол между стенами. Затем круто развернулась, словно в отчаянии, и ринулась к началу улицы. Я позвал. Она оглянулась, задела ногой за бордюр и растянулась во всю длину — все это выглядело совсем уж не угрожающе. Я побежал к ней, когда она с жалким видом поднималась, и на секунду успел заметить развевающиеся длинные волосы. Я не видел, какого они цвета, но по крайней мере они были той же длины, что у Клэр. Но тут с новым жестом отчаянной паники этот кто-то свернул за угол, я услышал лишь топот ног, убегавших прочь.

Все-таки я не был полным идиотом и вдогонку не пустился. Осторожно вынув меч, я остановился, чтобы глаза привыкли к темноте. Когда глаза привыкли, никто ниоткуда не выглядывал, там просто негде было спрятаться среди высоких бетонных, походящих на тюремные стен. Дорога была неровной, в лужах поблескивавшей воды, на длинных тротуарах не было ничего, кроме мусора — вот его-то как раз было довольно много, — а отчаянный топот все еще был слышен, сопровождаемый чем-то вроде тяжелого дыхания. Я побежал, перепрыгивая через лужи, уворачиваясь от мягко раздувавшихся обрывков бумаги и пластика, и в свете более яркого фонаря в конце улицы снова краем глаза заметил ту же фигуру — стройную, легкую, отчаянно прыгавшую впереди, прижав руки к бокам, с развевающимися волосами. Это была не Клэр; та была менее хрупкой. Но все же оставался намек на что-то знакомое, бесивший меня, подавлявший инстинкт самосохранения в отчаянном желании узнать, кто же это. Куда делось солнце? Мы плыли по реке всю ночь — оно явно должно скоро взойти.

Мой призрачный заяц, хромая, поскакал налево, еще раз налево, налево и опять направо. Я мчался за ним. А потом новая улица открылась в неожиданно яркий свет, показавшийся мне ослепительным; сначала все, что я смог разглядеть, было рядом белых огней, висевших, казалось, в туманном воздухе подобно звездам, без всякой опоры. А среди них, над бесчисленным количеством их поблескивавших отражений, — высокие стволы, полные некоего сверкающего движения. Мои ослепленные глаза отказывались воспринимать эти танцующие стеклянистые колонны, и только звук подсказал мне, что это фонтан. За ним, под затененным рядом арок, плясали его отражения — и сквозь них мелькнула еще одна тень, скользившая от арки к арке. Это было что-то вроде пьяццы[20], обрамленной витринами магазинов, которые теперь были темными и пустыми; я не стал останавливаться и разглядывать их. Звук моих стремительных шагов эхом отдавался от стен. Мы, заяц и я, были на городской площади, ярко освещенной белыми шарами, сверкавшими с элегантных подставок из кованого железа, установленных на высоких каменных цоколях, и вычурно украшенных стояков, кольцом окружавших ограду сада в самом ее центре. А по его дорожкам, подстриженным и ухоженным, скользила темная фигура, под копытами статуи, изображавшей пятящуюся лошадь, и дальше — по направлению к белой стене, возвышавшейся над всеми остальными стенами в дальнем конце площади. Три острые башни выступали из ночи, средняя — самая высокая. Три шпиля. Это было что-то вроде церкви или, вернее, собора, но странного, диковинного со своими толстыми колоннами и узкими арочными окнами и с часами в центре фасада. Похоже на то, что я видел в Испании или Италии, тот стиль, что они называют романеск. Так у какого же черта на куличках я оказался? Впрочем, у черта не может быть церкви…