Он в непринужденной позе устроился у руля. Я уже собирался что-то сказать, когда в ночи эхом отозвался звук — нечто среднее между гудением и кашляющим ревом, а за ним последовал тяжелый всплеск.

— Аллигатор, — заметил Джип, — наверное, что-то ему приснилось.

Я спрятал лицо в ладони, чтобы спасти веки от москитов, и снова погрузился в свои невеселые мысли.

Я хотел спросить, куда мы плывем, но был слишком измучен, чтобы об этом волноваться. Я помню, что еще два-три раза просыпался в смутной тревоге, но не помню, что именно меня будило. Последний раз я припомнил более отчетливо. В моей голове глухо стучали барабаны, в воздухе стоял запах озона, по стене взад-вперед скользили тени…

Внезапно, так, словно кто-то встряхнул меня, я проснулся, резко сев, весь в напряжении, тяжело дыша. Ничего не изменилось, насколько я мог видеть, и все же что-то было не так. Во-первых, воздух стал прохладнее, и запахи были другими. Луна теперь вышла, хотя стояла в небе очень низко и отбрасывала на палубу длинные тени. Джип по-прежнему стоял у руля, не двинувшись с места. Он кивнул, когда я с трудом заставил себя подняться, потянулся так, что мускулы затрещали, и мысленно пожалел, что съел все эти бобы. Я был не в том настроении, чтобы разговаривать, так что оперся на поручень и стал смотреть на реку. Странные деревья по-прежнему были там — какая-то разновидность кипарисов, подумал я, разглядев их более отчетливо, но они смешивались с другими видами по мере того, как берега становились все выше. И между ними, как мне показалось, я заметил теперь вспыхивавшие время от времени крошечные искорки — далекие огоньки. Сначала я решил, что всему виной мои глаза, пока в темноте не раздалось пение — стройный хор голосов, в основном женских. Напев был похож на какой-то блюз, медленный и скорбный, как мутная река.

Я как раз собирался сказать об этом Джипу, а заодно и спросить, куда мы направляемся, когда из теней в реке неподалеку от нас материализовался новый силуэт — высокий неуклюжий трехмачтовый корабль, больше даже, чем «Сарацин», медленно покачивавшийся на якоре в канале. Казалось, его огромный бушприт насмехался над нашей истерзанной оснасткой, когда мы проходили мимо. За ним были пришвартованы более мелкие суденышки и другие, величиной чуть больше каноэ, подтянутые к грязному берегу. Затем снова пошли деревья, но между ними все больше появлялось расчищенных просек, были там и здания, почти у самой воды, и снова голоса, на сей раз хриплые и пронзительные. Я взглянул на другой берег, но тот был погружен в непроницаемую темноту. Однако на реке лунный свет тускло освещал еще один большой корабль, стоявший на якоре, стройное длинное судно, похожее по форме на акулу и сидевшее в воде на удивление низко. Его плоские палубы были увенчаны темными закругленными выпуклостями, а их длинные хоботы были зачехлены непромокаемым брезентом; широкая приземистая дымовая труба поднималась между ними, лишь слегка превосходя их по высоте. Это, несомненно, был военный корабль, имеющий башенные орудия, гораздо более современные, чем наши пушки, заряжаемые с дула. За ним деревья исчезали, и на фоне неба вырисовывалась фаланга больших уродливых строений, то там, то здесь увенчанных тонкими фабричными трубами. Широкий мол далеко вдавался в реку, так далеко, что в конце его отмечали только слабые огоньки, а вдоль него располагалось буйство различных мачт, очень похожих на те, что я видел над крышами на Дунайской улице. Но среди них, выступая, как широкие столбовидные стволы южного леса, пара за парой стояли трубы. Украшенные фантастическими ренделями, звездами и даже коринфскими капителями, они венчали высокие корпуса судов, словно здесь собралось многочисленное плавучее потомство кораблестроительных заводов. Когда мы подошли ближе, я увидел огромные цилиндры на их корме. Я оперся на поручень и сжал голову руками.

Джип издал вопросительный звук.

— Это смешение времен, — простонал я, — у меня от него голова идет кругом. Неужели времена постоянно так перепутываются?

Джип покачал головой:

— Тут нет никакой путаницы. Суда с прямым такелажем, с колесами на корме, даже жестяные мониторы — где-то в тысяча восемьсот пятидесятых — шестидесятых годах их можно было увидеть здесь пришвартованными вместе.

Я кивнул, тщательно изучая Джипа.

— Ты это помнишь, да? Со времен своей молодости?

— Я? — Джип улыбнулся. — Нет, черт побери! Я не такой уж старый. Они все исчезли к тому времени, когда я родился, не считая, может быть, парочки судов с колесами на корме. Впрочем, там, где я рос, ничего такого не было. И ни капли моря. Только волны зерновых посевов, миля за милей. Говорили, что они похожи на океан, — да что они понимали? Они никогда его и в глаза не видели — так же как и я. До тех пор пока не сбежал на побережье; тогда-то я увидел море и с тех пор никогда с ним не расставался. Даже несмотря на то что получил нашивки капитана как раз вовремя, чтобы идти на войну против подлодок.

Теперь я уже поразился другому: Джип казался далеко не таким современным, чтобы сражаться против подлодок. Против тунисских корсаров — пожалуйста, но против немецких подлодок — нет. Из-за этого его «вневременная» личность казалась еще более невероятной, чем Молл.

— Похоже, тебе досталось. А где же ты был? На Северном море? В мурманских конвоях?

— И там, и там. Но я родился задолго до начала века в Канзасе. Мне было где-то около шестнадцати, когда я сбежал, я ведь говорил о Первой мировой войне. — Он вскинул голову. — Я здесь просто застрял, вот и все. В тенях, в точности как вон те корабли. Как все, что мы видим, — эти песни из старых рабовладельческих загонов, маленькие рыбацкие деревушки, вся эта чертова река под нами. Все это — часть того, что создает это место, его характер, его образ. Это тень. Она еще не исчезла, пока — нет. Она продолжает болтаться за пределами Сердцевины, но цепляясь за это место. Может быть, она ощущается, но остается невидимой, хоть проживи здесь всю жизнь. Разве что в один прекрасный день завернешь за правильный угол.

— За какое место… — попытался я спросить. Но мои слова утонули в реве буксирного гудка и неожиданного взрыва активности на палубе.

Джип выкрикивал приказы и повернул руль. Пирс явился снизу со своей трубой и вызвал обе вахты. Мы подошли к пустому причалу, и на «Непокорной» начали работу. В результате я остался единственной бесполезной персоной на борту, не считая, пожалуй, зловещего маленького трио, спрятавшегося в каюте на полубаке, но они с трудом могли сойти за людей. Я подумал было занять свою полуразрушенную клетку, но к ней не было доступа с юта. С буксира были подтянуты мокрые тросы и переброшены смутно видневшимся фигурам на набережной. Я как раз пытался проскользнуть между ними, когда Молл позвала меня голосом, прозвучавшим не хуже пароходного гудка, и от неожиданности я чуть не повис в ослабленной петле.

— Эй, прекрасный Ганимед! Удираешь, как шиллинг в шафлборде?[18] Сейчас мы ее смотаем — иди сюда, одолжи нам силу своих рук. К шпилю!

Я не мог припомнить, кто такой, к черту, был Ганимед, и был не очень уверен, что мне хочется вспомнить, но по крайней мере нашлось хоть какое-то дело. Мы подняли длинные перекладины с их опор, просунули их в прорези и наклонились над ними.

Молл ногой отшвырнула пал шпиля и вскочила на израненную верхушку кабестана:

— Поднимайте, мои чудные силачи! Поднимайте, мои румяные храбрецы! Поднимайте, это путь к тому, чтобы получить выпивку! Что это вы так потеете над ними, они же легче перышка! Сапожники вы все, вот что, даже лучшие из вас! Вам пушинку — и ту не сдвинуть с места! — Она вскинула на плечо скрипку и заиграла веселую мелодию, явно самую популярную в здешних местах: