Сконфуженная, я робко стала умолять Алицию разрешить еще разок использовать ее в книжке. Сперва она решительно отказалась, потом смягчилась и согласилась, но с условием: изменить все до неузнаваемости, действие перенести куда-нибудь, чтобы никто не догадался, что это она. Ну ладно, я пообещала сделать всё, что смогу.
Как только книжка вышла из печати, разъяренная Алиция позвонила мне и стала рвать когтями и зубами. Всё в книге не так, как на самом деле, я всё перепутала, и вообще, всё было совсем по-другому!
— Да ведь ты сама потребовала, чтобы я всё изменила! — простонала я в трубку.
— Я?! — удивилась Алиция. — Глупости какие! Не надо было меня слушать.
И вот благодаря этим принудительным ухищрениям сейчас уже никто не знает, что я выдумала, а что было на самом деле.
Тогда я вернулась из Дании, написав половину книги, и попала прямо в объятия Марека, после чего остепенилась под крылышком блондина моей мечты. Дура набитая…
Марек не пил, не курил, не умел танцевать и не играл в бридж. Я как-то к этому приспособилась.
Жил он на пенсию по инвалидности, что тоже казалось странным, потому как пенсия ему полагалась, как любому обычному человеку, а вовсе не как бывшему сотруднику специальных служб, пострадавшему при исполнении служебных обязанностей. И даже не как бывшему журналисту. Факультет журналистики он вроде бы закончил, работал в редакции, в той самой газете, для которой когда-то Алиция выполняла графические работы и где трудился ее зять. К тому же я сама слышала, как одна фоторепортерша вспоминала времена их совместной работы в прессе, значит, какая-то доля истины в этом была. Но в Союзе журналистов Марек не состоял, выходило, что с ним поступили несправедливо, а спецслужбы его подставили и кинули по всем правилам. Инвалидность же взялась после несчастного случая на автостраде под Браневом. После удара по голове стал сдавать позвоночник. После этой травмы Марек еще долго работал, но здоровье стало сдавать по всем фронтам, пришлось уйти на пенсию.
Соответствующие документы и справки Марек потерял, доказать ничего не мог, спецслужбы от него отреклись, обожаемая партия объегорила, и он остался с носом.
Вот и всё, что мне удалось про него узнать, причем как-то путано и неясно, и черт знает, сколько во всем этом было правды, а где он выдавал желаемое за действительное. Общался он всё больше на эзоповом языке, водительских прав не имел, когда-то решил, что они ему не нужны, — и сдал их. Была у него байдарка, только, что с ней делать в Варшаве, он не знал, поэтому избавился и от байдарки. Огнестрельным оружием он пользоваться не собирался, поэтому избавился от оружия… от жены, от квартиры… Мать честная, от чего только этот человек не избавился?!
Я бы и слова худого не сказала, любому в жизни может не повезти, кабы изо дня в день не слушала проповеди о предусмотрительности, умении всё предвидеть, подстраховаться, эффективно использовать нашу систему и тому подобную чушь. Ну да, лучшего примера, чем он, не найти…
Дошла очередь и до «Проселочных дорог». Тереса, приехав из Канады во второй раз, пожелала посетить самые малоизученные закоулки страны, не виданные ею до сих пор, и всё случилось почти так, как изложено в книге. Только вот написала я роман несколько позже, и опять же из-за Люцины.
— В твоих книгах всем достается на орехи, а про нас ты совсем забыла, — с обидой заметила как-то Люцина.
Поэтому я взялась за семейку. Написала «Проселочные дороги» и в страхе ждала, как семья примет творение. И, как оказалось, зря. Люцина, прочитав книжку, с явным разочарованием протянула:
— Фи-и-и, как ты с нами бережно обошлась…
Я обрадовалась и сразу же написала «Колодцы предков». Мне повезло, что Тереса в это время находилась в Канаде. Когда она приехала в Польшу, вся ее ярость уже стихла и улеглась. А непосредственно после выхода книжки она наверняка придушила бы меня голыми руками. Люцина же хохотала над книгой сатанинским смехом, а матери было всё равно. Отец и тетя Ядзя с самого начала веселились и никаких претензий не предъявляли.
Книжка помогла мне в одном семейном деле. В Тоньче к старосте, или как там в то время деревенская администрация называлась, явился разъяренный гражданин и, грозно потрясая моей книжкой, заявил, что я всех деревенских жителей с грязью смешала. Задетый за живое староста энергично отреагировал, и на все владения моей прабабушки навели светский лоск. Раздолбанные ворота сняли с разрушенных петель, починили, что-то еще прибрали, и во время моего следующего приезда туда всё выглядело несравненно приличней. Мысль, что своей книгой я повлияла на эстетику страны, очень подняла мне настроение.
Честно сознаюсь, что в работе над обоими шедеврами Марек мне оказал неоценимую помощь. Это он рассказал, как нужно правильно вскрывать самодельную бомбу, инструменты лесного хозяйства он знал превосходно, несколько других мелочей я тоже позаимствовала у него. Он знал даже, что творится в цирке за кулисами. Я тогда свято верила в его необычное прошлое и причастность к спецслужбам и всеми силами стремилась выдоить из него массу технических подробностей по интересующим меня вопросам.
Я подозреваю, что всевозможные тайны он обожал еще сильнее меня, просто жить без них не мог. Была у него сатанинская привычка держать в секрете абсолютно всё, если бы мог, он скрывал бы даже дни недели и текущий год. Пример клинической истории — пластиковая канистра для воды.
Как-то раз он принес мне чудесную трехлитровую канистру. Белую, удобную, вымечтанную.
— Откуда у тебя это? — ахнула я ликующе.
— Есть одно секретное место… — таинственно ответил он.
Черт его знает, что за секретное место, в котором есть такие замечательные канистры, может, Белый дом, может, ларек в МВД, или контрабандист, сотрудничающий с разведкой, привез это чудо… А через пару дней оказалось, что секретное место — киоск около универсама. Почему Марек делал из покупки канистры государственную тайну, я понятия не имею. Предполагаю, что в качестве хранителя тайн он чувствовал себя важной персоной.
Кроме того, Марек постоянно выдвигал лозунг «Я лучше знаю!». Когда он внезапно вырывал у меня из рук луковицу, которую я резала, по-видимому, как-то не так, я соглашалась легко, в других же сферах жизни это получалось хуже.
Занудные поучения в машине я долго выносила с ангельской кротостью, хотя мурашки бегали у меня по всему телу от злости. Наконец я не выдержала.
— Послушай, любовь моя, — ласково начала я, — ты же знаешь, я за рулем девять лет, и, с точки зрения логики, можно предположить, что водить это транспортное средство умею. Не надо так меня контролировать и обсуждать каждое движение.
Марек возразил, что он мне таким манером помогает. Я с большим трудом сдержала желание придушить его. Примерно еще полчаса он ныл, объясняя, что так он, абсолютно рефлекторно, приносит людям пользу. Наконец, я его не столько убедила, сколько упросила на один день оставить меня в покое.
На другой день всё началось снова-здорово. Потом я привыкла: он бубнит свое, я делаю по-своему, только я все чаще просила его заткнуться, хотя и с мизерным результатом.
Ко всему прочему в нем начал проклевываться жестокий эгоцентризм. На словах он декларировал прямо-таки неземное благородство, сверхчеловеческое и всеобъемлющее. А вот на деле…
Он собирал в магазине длиннющий хвост из покупателей, скрежет зубовный был слышен на улице, когда Марек выбирал себе лучшую буханку хлеба или самую ровную четвертушку масла. И плевать ему, что люди стоят, пережидая взрыв его эстетических предпочтений. Почему-то он в такие моменты прятал свое благородство под плинтус. Посмотрела бы я на него, если бы так выделываться начал кто-нибудь в очереди впереди него!
Нет, эти вопросы я с ним старалась не обсуждать. Когда мы с ним сосуществовали в счастье и согласии, жалко было портить дружескую атмосферу. Я добровольно отказывалась от критики.
