Второй охотно согласился, пошли, Аня открыла дверь, взглянула и ахнула:
— Господи Иисусе! Янушек!
— Аня! — завопил в ответ Янушек.
И тут оказалось, что Аня и Янушек ходили вместе в детский сад, здесь уже не было никакой ошибки, а Януш всю жизнь приятельствовал с моим мужем, который, как сказано выше, посещал тот же самый детский садик.
И не пытайтесь меня убедить, что стечения обстоятельств невозможны. На свете бывает всё.
Возвращаюсь к «Покойнику». В письме было шесть плотно исписанных страниц, и Аня получила его в большом конверте с большим штемпелем «Образчик без стоимости». Как я поняла, ошарашенный цензор не мог решить, как сей шедевр оценить. Под вторую страницу я уже подложила копирку, поэтому хотя бы раз в жизни у меня был для издательства готовый конспект.
Наконец, я решила вернуться домой. В Дании прожила почти полтора года, конъюнктура явно ухудшилась, работы было меньше, а я снова соскучилась по жизни на родине. Деньги на очередную машину я накопила, но с начала года в Польше повысили таможенные пошлины на импортные автомобили до астрономической тогда суммы — сто пятьдесят злотых за килограмм. Столько заплатить я не могла, отказалась от покупки машины и поехала поездом. Здесь-то и разыгрался сумасшедший пердюмонокль.
Уезжала я вечером, с билетом в спальный вагон. В день отъезда к фру Харребю, у которой я жила, приехала Алиция и помогла мне упаковать вещи. В семнадцать часов пятнадцать минут мы обнаружили, что мне решительно не хватает чемоданов. Фру Харребю, сжалившись, отдала мне два своих старых чемодана, которые собиралась выкинуть, и разрешила их не возвращать, а выбросить на помойку в Польше. Алиция тоже привезла два чемодана, еще три были у меня самой.
Багажа у меня оказалось в общей сложности девятнадцать мест. Семь чемоданов, перинка в упаковке моей работы, одна большая пластиковая сумка, в которой я носила белье в прачечную, девять обычных магазинных пакетов и зонт. Перед отъездом я написала письмо Тересе и, как водится, забыла отправить. Письмо отличалось свободой слова, ибо в легкомысленных капиталистических странах у них есть дела поважнее, чем перлюстрировать переписку своих граждан, и потому я собиралась отправить его из Дании.
— Дай мне письмо, я опущу в ящик, ведь забудешь, как пить дать, — предложила Алиция.
— Да брось ты, — беззаботно ответила я. — На вокзале у нас куча времени, успеем.
Конечно, Алиция оказалась права, про письмо я снова забыла. В купе я втиснулась с трудом, вызвав сенсацию своей шляпой. Черная, с большими полями, как у Греты Гарбо, шляпка мне очень шла и притягивала взоры.
Поезд тронулся.
В Берлин мы прибыли в половине восьмого утра. Поезд стоял чудовищно долго, и я вспомнила про письмо.
— Сколько мы еще простоим? — спросила я у проводника, выходя из вагона.
— Пять минут, не больше, — сообщил он.
Я и в самом деле не понимаю, почему в Европе тогда ходили советские поезда с русскими проводниками, но факт остается фактом, ничего не могу поделать. Я слегка встревожилась и сообщила проводнику: хочу отправить письмо, а у меня нет немецких денег на марку. Проводник по доброте душевной одолжил мне двадцать пфеннигов, я отправилась к киоску на перроне и вступила в переговоры. Продавец в киоске кое-как говорил по-французски, марку мне продал и предупредил: до почтового ящика далеко, подземным переходом бежать через два перрона, я могу оставить письмо ему, он его отправит. Я поблагодарила, сразу сообщаю: письмо продавец в ящик опустил, Тереса его получила Я вышла из-за киоска и увидела хвост моего уходящего поезда.
Я было припустила за ним поросячьей трусцой, но поезд был в лучшей спортивной форме. Пришлось начать лихорадочно соображать.
Во-первых, я сразу поняла, что потом эта история будет чертовски смешной. Во-вторых, я мгновенно вообразила сцены на границе, где отловят багаж без пассажира, который при подозрительных обстоятельствах остался в Берлине. В-третьих, я болезненно пережила потерю имущества, добытого полуторагодичной работой. В-четвертых, мелькнула здравая мысль насчет такси, но немецких марок у меня вообще не было, а самые мелкие купюры в моем кошельке — датские сто крон и американские пятьдесят долларов. Мое счастье и милость господня, что в восемь утра я не вышла из вагона в халате и тапках, а надела костюм и взяла с собой сумочку через плечо.
Еще на перроне я встретила железнодорожника, говорящего по-польски. Он проникся моим положением, побежал со мной в пункт обмена валюты, умолил бабу в окошке обменять так, чтобы хватило на такси до Франкфурта-на-Одере, а сдачу дала мелкими долларами. Железнодорожник поймал «Волгу» и объяснил проблему таксисту. И мы рванули в погоню за поездом, по пути беседуя по-немецки.
— Schneller, schneller! — решительно подгоняла я водителя и даже поддержала беседу: — Sie sind Idiot,[8] — сообщила я ему.
— Ich?[9] — изумился водитель.
— Ой, нет, — опомнилась я по-польски и посчитала на пальцах. — Сейчас Ich, du, er… Ег ist Idiot![10]
Несколько километров мы с водителем выясняли, кто же все-таки идиот. Я имела в виду начальника станции, отправившего поезд без меня. По-видимому, я говорила еще что-то, водитель с первой до последней минуты ржал до колик, но несся, как автогонщик.
Во Франкфурте мы были через пять минут после ухода поезда. Когда притормозили на площади перед вокзалом, к нам бросились люди, спрашивая, не я ли буду diese Dame.[11] Я категорически подтвердила кто же еще мог быть «этой дамой», кроме меня?
Появился таможенник и объяснил — поезд ушел, но мой багаж остался. Другой таможенник, проверявший паспорта, находился в тот момент как раз в последнем вагоне и собственными глазами видел мои спортивные достижения. Он сообразил, что случилось, и во Франкфурте велел девушке, ехавшей со мной, выйти из купе со всеми ее вещами, после чего все остальное он выгрузил с истинно немецкой дотошностью.
Я вновь обрела все свое имущество, вплоть до мусора из пепельницы и остатков минеральной воды в открытой бутылке. Все девятнадцать мест лежали кучей в запертой на ключ комнате таможенного контроля, увенчанные моей чуть помятой шляпой.
Первое, что я сделала, — схватила и нахлобучила на себя шляпу, потому как решила, что это лучший способ ее транспортировки. Только после этого я снова погрузилась в размышления.
Ближайший поезд на Варшаву отходил только вечером. Отпадает, семью я о своем приезде известила, они придут на вокзал, а меня нет. В тревоге они позвонят Алиции. Та поклянется, что самолично впихнула меня в беспересадочный вагон Копенгаген — Варшава, и я уехала на ее глазах. Что может случиться с человеком, едущим в вагоне без пересадок?
Главным образом я боялась за маму, ничуть не сомневаясь, что она отгадает с трех раз, что со мной случилось. Я утонула в море во время переправы паромом; выпала из вагона, возможно, из окна, и мои раздрызганные останки валяются на железнодорожным полотне незнамо где; я сижу за решеткой в темнице сырой, куда меня посадили на границе по неизвестным причинам. Все это она ярко себе представит и сляжет с печеночной коликой, отравляя жизнь всей остальной семье. Этого допустить нельзя, необходимо сейчас же позвонить в Польшу!
Как звонить из Франкфурта, я не знала, к тому же опять не хватило денег: я заплатила за такси, и осталось у меня десять марок пятьдесят пфеннигов. Сколько стоит разговор, сколько придется ждать соединения — опять же неизвестно. Другого выхода нет, надо ехать на родину. Отечественных злотых у меня было тоже не мильоны, всего двадцать три злотых пятьдесят грошей, но у себя в стране деньги не проблема.
— Ich muss gehen nach Poland![12]— энергично и довольно назойливо домогалась я.
