– То есть вы за либеральный низ.

– А почему нет? Зачем городить из человека некий мученический образ и терзать его соблазнами? Хочет человек спать с десятилетней девочкой – да ради бога! От этого никто не пострадает. А даже если и пострадает, то что? Нас семь миллиардов на земле живет! Да убей ты хоть миллион – баланс в природе от этого никуда не рухнет. А рай огражден очень не хилым визовым режимом. Чтобы туда попасть – нужно положить на алтарь бессмысленных мучений всю свою жизнь. И не дай бог, если где-нибудь ты хоть немного оступишься и своим забитым благодетелью разумом не заметишь этого – то хрен ты пройдешь этот какой-то и без того непроходимый VIP-контроль. Человек изначально заточен таким образом, что практически не способен туда попасть. Но хочет. Причем на правах раба, обратите внимание.

– Люди просто хотят быть свободными, – сказал я.

– Действительно. При этом в понятие «свобода» никто не вкладывает такие явления, как честный и справедливый труд или стремление к чистому, очищающему душу человеческую искусству. Свобода для человека – это удовольствие ради дешевого удовольствия в большом количестве и совершенно безнаказанно. Ты можешь убивать, а можешь миловать; ты можешь грабить, а можешь осыпать золотом. Причем разницу между этими вещами люди сегодня понимают всё меньше и меньше.

– В каком смысле? – спросил я.

– Человечество морально вымирает, дорогой друг. Раньше люди смотрели на картину мира с дуалистической точки зрения: они видели эту картину в черных и белых красках; зло и добро для них являлись весьма важными явлениями, двумя мощными измерительными категориями, своего рода «плюс» и «минус» математики. Но вы же, надеюсь, понимаете, что подобный взгляд на мир довольно узок. Нельзя всё делить сугубо на плохое и хорошее, доброе и злое. Ведь убить человека – зло. Но убить, защищая семью или любимого человека, – зло ли? Поэтому следующим шагом мировоззрения человечества должно было стать нечто более рациональное, нечто более объемное, более сложно и многогранное. Но при этом более глубокое, что-то такое, что охватывает вопросы шире и со всех сторон, открывая новые смыслы.

Магнус внимательно посмотрел на меня.

– А что мы видим сейчас? – усмехнувшись, задался он вопросом. – Человечество полностью ушло от дуалистической формы воззрений, но не шагнуло вперед. У современного человека полностью размыты какие-либо моральные границы. Для него всё хорошо, что не плохо. А не плохо для него то, что его не касается. По факту же, допустимо всё то, что не убивает, а всё остальное является естественной нормой, которую готовы защищать даже законом. И не важно, что эта норма узаконивает совершенно аморальные и отвратительные вещи.

Он уперся руками в капот машины, глядя на меня черными глазами.

– И в итоге в человеке не осталось даже примитивного деления на черное и белое. Он теперь видит всё в одной серой краске. И вот с этим багажом человечество намерено идти в светлое будущее. Но оно будет как бы продвигаться вперед, но с каждым шагом уходить всё дальше назад.

– Думаю, – вмешался я, – здесь уместны три вечных вопроса: что делать? куда идти? и кто виноват?

Магнус лукаво усмехнулся и побрел вокруг машины.

– Я думал над этим. Думал над этим, как сценарист нашей действительности. И я знаю ответы на все эти вопросы. А кому они нужны?

– Допустим, мне.

– Человечеству для продвижения вперед просто необходимо вернуться к опыту прошлого, к простым, но рабочим схемам понимания мира. А иначе всё кончится такой войной, после которой человечество уже никогда не очухается. Это война всех против всех.

– Не любите вы людей, – отметил я.

– Боже упаси! – отмахнулся Магнус. – Это единственное существо на свете, которое я способен безответно любить. И чем сильнее эта любовь, тем яростнее она убивает непосредственно сам источник этой любви.   

– Но вы говорите так, словно отрицаете в роде людском человечность. А она всегда…

– Человечность! – засмеялся Магнус. – Я определяют степень человечности по достижениям рода людского. И самый шумный пик заслуг этого рода ознаменован карательной вспышкой гуманного очищения всего вокруг. Мощностью в сотни мегатонн. Прекрасно, не правда ли?

– А зачем судить всё человечество по достижениям всего нескольких человек?

– Я никогда и никого не сужу. Готов оправдать любого. А к слову о человечестве, то… «Худших везде большинство», как говаривал Биант Приенский, наш древнегреческий товарищ и друг. Толпу судят по самому худшему в ней. Тем более, не нужно изучать всех представителей крысиного потомства, чтобы понять, что крыса – вредитель.

– Забавно, – отметил я. – Вы говорите о размытости моральных и нравственных границ. И говорите об этом с неким упреком. А разве эти границы есть у людей влиятельных и властительных, вроде… – Я задумался.

– Меня, – подсказал Магнус, тонко улыбнувшись. – Да, но они совсем другие. Они позолочены и не умещаются в рамках низменных границ обычных людей. Вы можете сказать, что я в некоторой степени презираю их, но разве я не имею на то право? Вы вообще когда-нибудь обращали внимание на то, что презрение к обычным людям со стороны богатых гораздо более преступное явление, нежели лютое презрение этих же людей друг к другу?

– Я не презираю богатых, – соврал я.

– Конечно. Вы же надеетесь быть среди них. А когда окажитесь, то не захотите испытывать презрение к самому себе – ближайшие несколько дней.      

Он вдруг посмотрел на часы.

– Вот и наши гости прибыли.   

В его усадьбу были приглашены две молодые женщины, видимо, сестры, и адвокат Магнуса – Стеллион Альбум, прибывший с женой Хостией. Магнус познакомил нас, мы пожали руки.

– Это – лучший адвокат, вероятно, во всей вселенной, – говорил он. – В самом аду такого не найдете – ручаюсь.

– Да брось ты, – отмахнулся Стеллион, однако глаза его заблестели.

– Нет-нет! – усмехнулся Магнус, похлопав его по спине. – Большая удача найти иголку в стоге сена, не правда ли! Свободы неуклонно нарастают, а вместе с ними и множится количество адвокатов с недешевыми судьями.

Стеллион, уходя от этого разговора, спросил Магнуса:

– Ты смотрел последний бой?

– А, эти твои адвокатские приемчики, – лукаво улыбнулся Магнус, погрозив Стеллиону пальцем. – Что ж. Конечно же смотрел. Всё прошло так, как я и говорил. А вы, Люций, любите бои?

– Бои?

– Бокс, например, или смешанные единоборства.

– Зрелищно.

– Более чем. Люблю смотреть, как люди давят друг друга за деньги.

Мы сели за стол. Лилит охотно села рядом со мной, напротив – Стеллион с супругой, а во главе стола – Магнус, возле которого две обворожительные дамы вились кошками, как перед хозяином. Пока мы ожидали ужин, Магнус и Стеллион обсуждали какие-то дела, время от времени они переходили на латынь, словно два ученых врача, поэтому уловить суть разговора для меня было невозможно. Вследствие этого я занял позицию наблюдателя и не вмешивался.

Магнус и Стеллион, обменявшись парой фраз на латыни, беспечно засмеялись.

– Да ты шутишь, Мефи! – весело воскликнул Стеллион, утирая слезы с глаз.

Я осторожно наклонился к Лилит, тихо спросив ее:

– Мефи?

– Так Магнуса зовут друзья, – улыбчиво пояснила она, наклонившись ко мне ближе, и я почувствовал ее живой, теплый аромат. – Близкие друзья.

– А как ты его зовешь?

– Pater. То есть отец.

Я застыл, задержав на ней испытующий взгляд, и она понимающе усмехнулась.

– Я не единственный его ребенок.

– И много у него детей?

– Очень.

– «Очень» – понятие растяжимое.

– Сам скоро всё поймешь. Мы все, в какой-то мере, его дети.

Неспешно отстранившись от меня, она выразительно подмигнула и отвернулась, положила подбородок на сплетенные пальцы, вновь заинтересовавшись разговором отца и адвоката.

Наконец подали ужин. Я был значительно ошеломлен, когда увидел то, что подали. Взглянув на остальных, я ожидал заметить удивление, однако все оставались непоколебимы, словно этот ужин не является чем-то особым.