Но гроза вдруг скатилась за лес, и ветер перестая раскачивать верхушки деревьев. Озлилась старуха и решилась на последнее средство: поймала жирного черного таракана, посадила себе на щеку – почувствовала, как место под ним начало леденеть, а когда сняла насекомое, осталось на лице белое пятнышко. Опустила таракана в горшок с водой и сказала:

– Поди, таракан, на воду, подними, таракан, севера!

Хоть шалоник на море разбойник, а севера – ветер с Ледяного океана – все же похлеще!

Еще какое-то мгновение черный усач держался на воде, а затем бульк! – и пошел ко дну. Тут уж Листава не то что пуще озлилась, а пришла в дикую ярость: сорвалась с места, раззявила противный рот и издала звук, похожий на шипение нескольких змей. Потом закружилась по избе неуклюже – каракатицей – и громко вскрикнула. Филин, ссутулившийся в углу на дубовом пне, встрепенувшись, заухал – только тогда старуха-ведьма в бессилии опустилась на лавку.

– Зову, но упыри не делают бури… Боятся! Знать, бог людей, едущих ко мне, сильнее…

Она взяла со столешницы деревянную миску с кашей и сунула ее под клюв птице. Филин клюнул разок-другой и отвернулся.

– Недоволен, негодник! А сделать больше я ничего не могу…

«Можно бы, как раньше, обратиться к берегиням, – подумала Листава. – Но они живут во владениях добрых духов, а дорога туда для меня закрыта с тех пор, как однажды по дурости я воззвала к упырям… Поэтому филин мной недоволен… Зараза!»

Подошла к пню, схватила птицу за хохолок и выбросила наружу. Что-то наподобие порыва ветра прошлось по верхушкам деревьев, но затем все успокоилось.

«Жалко Бубуку-филина, но рядом его теперь держать нельзя. Будет напоминать уханьем о берегинях… Ладно, лети в свои лесные владения. Может, встретимся…»

Сердце Листаву не обмануло – не покинули его ведические силы, не предали чаровницу, как это сделали упыри, не смогшие или не пожелавшие содеять бурю. Поэтому ближе к пабедью[25] беспрепятственно наехали на избу ведьмы два человека из Старой Ладоги – люди Водима Храброго – и приказали Листаве с колдовскими причиндалами – бычьим рогом и пеплом от сожженных жаб – отбыть к «морскому королю».

Водима и в Старой Ладоге его дружинники по-прежнему называли «морским королем», конунгом, хотя их дракарра «Медведь» давно стоит на якоре у истока Волхова – с тех пор, как Рюрик позволил причалить сюда. Да, Водим – конунг, но, перебравшись с палубы на землю и обосновавшись на ней, он теперь скорее «вождь, раздающий кольца», то есть щедро дарящий воинам драгоценности.

По древним поверьям норвежских викингов выходило, что вместе с подарком вождь передавал частицу своей храбрости и удачи. Поэтому каждый дорожил подношением. А через это воин еще больше привязывался к повелителю. Чего и надо было последнему. Потому и не скупился.

«Крупинку храбрости я отдам дружиннику не задумываясь. А что касается удачи… Ею поделиться можно тогда, когда она сопутствует тебе… Она же от меня, кажется, отвернулась, – размышлял на досуге Водим. – И отступилась в тот момент, когда я, наслушавшись сказок от конунга Надодда об острове с растущей на нем травой, с которой стекает масло[26], поверил в них и, отчалив от пристани Боргардфьорда в Норвегии, отправился в поисках лучшей доли в неведомую даль…»

С Водимом находились на лодье-дракарре «Медведь» опытные дружинники-моряки. Многого, к примеру, стоили мужество кормчего Торгрима и ум скальда – поэта-певца – Рюне Торфинсона. Или могучая сила кузнеца Олафа, а также неукротимый дух Торстейна, которым во время битвы овладевал берсерк – свирепое чувство, приводящее в исступление человека и делающее его одержимым припадком безумия. Согласно поверью, воин, в которого вселялся берсерк, становился неуязвимым…

А выдержка, мудрость, смелость и воля самого конунга Водима! Когда желто-синие паруса дракарры замаячили в исландском заливе Гунбьерна, «морской король» не направил легкомысленно ее высокий нос, увенчанный головой дракона, мимо, казалось бы, спокойных шхер[27], но коварно скрывавших за льдинами острые скалистые неровности, а отважно провел «Медведя» между двух огромных айсбергов, плавающих всегда в глубокой воде, и отдал якорь в тихой гавани напротив пещер.

В них жили ирландские отшельники-монахи – единственные тогда жители Исландии. Но за право поселиться здесь надо было еще побороться. Чтобы не лить понапрасну много крови, могучему духом Торстейну и поручили вызвать на хольмганг – своеобразный поединок, который должен происходить вдали от посторонних глаз, одного отшельника, обладавшего в отличие от своих тщедушных братьев по христианской вере горой мышц.

Торстейн победил монаха, уложив его на холодные плоские камни, а затем, отрезав голову, бросил ее к ногам Водима. Конунг послал трех рабов, одетых по древнему скандинавскому обычаю в белые одежды, искать удобное для жилья место. Они пошли по тропинке, протоптанной дикими козами, в глубь фьорда; дружинники ждали их три дня, но так и не дождались.

А на четвертые сутки ночью раздался страшный гул, идущий как бы из-под земли. Утром, поднявшись наверх, моряки увидели палубу, заваленную пеплом до половины. А за фьордом, куда ушли рабы, обнаружили огонь, вздымавшийся к небу.

– Это заработал вулкан, – сообщил скальд Рюне Торфинсон. – Видимо, он и похоронил людей в белых одеждах…

Тогда Водим приказал взяться за весла, чтобы вывести «Медведя» из залива, а когда шхеры остались позади, повелел выбрать шкоты.

О том, какое разочарование постигло их на острове, Рюне сочинил песню и, сидя на носу «Медведя» рядом с головой дракона, пел ее, вытягивая из ножен меч и по окончании каждой висы[28] вталкивая его обратно:

Позднее, оказавшись на земле Гардарики[29], Торфинсон уже в новых висах рассказал о дальнейших приключениях дружины Водима. Слушали их со вниманием не только воины-викинги, но и рабы, делившие с ними тяготы нелегкой жизни, полной опасностей. Мужеством и сообразительностью отличались пикты[30], и среди них находились те, кому конунг преподнес в знак освобождения от рабства кубок пенного пива и разрешил носить волосы; остальные пока ходили с бритыми головами.

Слушание вис, как всегда, происходило по одному и тому же издревле заведенному порядку, с принародного от конунга подарка-кольца скальду, а если у последнего погибал в бою или походе кто-то из родственников, то он получал еще и достойный вергельд – драгоценность, в которой воплощается возмещение за жизнь, скажем, брата или сына; душа же убитого после этого успокоится, а «хмурый взор» скальда «сном ясным станет».

Вот как говорится об этом в древнем рассказе о поэте-певце Этиле:

«Эгиль сел и положил щит себе под ноги. На голове у него был шлем, а меч он положил на колени и то вытягивал его до половины из ножен, то вкладывал обратно… Одна бровь у него опустилась до скулы, а другая поднялась до корней волос Он не пил, когда ему подносили брагу, и то поднимал, то опускал брови.

Конунг Адальстайн сидел на возвышении. Он, как и Эгиль, положил меч себе на колени, а после того, как они посидели так некоторое время, конунг вынул меч из ножен, снял с руки большое дорогое запястье[31] и надел его на конец меча. Затем он встал, подошел к очагу и над огнем протянул меч с запястьем Эгилю. Эгиль встал, обнажил меч и пошел по палате навстречу конунгу. Он продел меч в запястье и притянул его к себе, а потом вернулся на свое место. Конунг снова сел на возвышение. Эгиль тоже сел, надел запястье на руку, и тогда его брови расправились. Он отложил меч и шлем, взял олений рог, который ему поднесли, и осушил его. Он сказал: