Фриц Хельгерт вспомнил, что однажды его действия уже разбирали в присутствии множества людей. Было это полтора года назад, когда он предстал перед судом офицерской чести, на котором все — кто лестью, а кто угрозами — пытались оказать на него давление, чтобы он отказался от своей неверной жены. Тогда это собрание ни к каким результатам не привело. Хельгерт только был обозлён за такое вмешательство в его личную жизнь и на вермахт, в котором он служил, и на государство.

Сейчас же вместе с ним сидели трое друзей, которые хотели ему, бывшему офицеру вермахта, помочь, трое настоящих друзей: слесарь из Берлина, печатник из Дрездена и майор из Москвы. Все трое — коммунисты.

Главный же вопрос, который мучил Хельгерта, задавал себе он сам: не совершил ли он преступления, давая на допросах хоть и путаные, но всё-таки ответы? Однако он сам не мог точно ответить на этот вопрос.

— Спасибо вам, товарищи, за науку… — проговорил Хельгерт. На лбу его залегла глубокая складка.

— Что нужно предпринять в первую очередь, товарищ командир? — спросил Фаренкрог.

— Как можно скорее вылечить нашего товарища.

— А в чём будет заключаться следующее задание?..

— Группы?

— Нет, которое будет поручено товарищу Хельгерту.

Майор Тарасенко по очереди посмотрел на товарищей, а потом ответил:

— Об этом мы поговорим несколько позже.

В голове у Хельгерта творилось что-то невообразимое: ого мучили самые противоречивые мысли, особенно угнетало недоверие.

«Я добровольно перешёл на сторону Советской Армии, — думал он, — чтобы бороться против фашистов. Мне дали задание, которое я не выполнил и ещё вдобавок потерял двоих людей. Сейчас я сам не знаю, что мне делать. Стоило ли всё это начинать?»

«Завтра будет ровно две недели, как меня засадили сюда», — думала Ильзе Хельгерт.

Впереди себя она видела согнутые спины узников тюрьмы, которые шли в затылок друг другу, но на таком расстоянии, чтобы нельзя было разговаривать. Все они были измучены долгими пытками.

В самом центре тюремного двора стояла надзирательница, гремя огромной связкой ключей. Она зорко следила за тем, чтобы арестованные не переговаривались друг с другом. Время от времени раздавался грубый окрик:

— Держать дистанцию! Шире шаг!

Иногда, правда, удавалось перекинуться беглым взглядом с соседом. Большинство заключённых шли понурив головы. Большая часть арестованных — политические, уголовников совсем мало.

Кругом высокая каменная стена и железные решётки, за которыми томятся люди.

— Держать дистанцию! Быстрее!

«Туфли мои продырявились так, что ноги постоянно мёрзнут. Ещё удивительно, как это тюремные власти разрешают подследственным держать в камере кое-какие свои вещички, которые превратились уже в лохмотья», — тоскливо думала Ильзе.

Вот дверь тюремного двора распахнулась, и круг арестованных, сократив дистанцию, застопорился На какие-то минуты узники оказались неконтролируемыми. В то время как головные подошли к лестнице, задние ещё толпились в коридоре. Некоторые поменялись местами, быстро-быстро зашептались. Крики надзирательницы доносились до них лишь обрывками…

Вдруг кто-то схватил Ильзе за левую руку и, немного оттеснив её в сторону, что-то сунул в руку, совсем-совсем маленькое. Ильзе, глядя прямо перед собой, сделала вид, что ничего не произошло.

— Быстрее, чёрт бы вас побрал! — орала надзирательница. Звенели ключи, со скрежетом открывались двери. — Встать у своих камер! Не шевелиться! Не разговаривать, а то изобью!

Справа слышится лязг открываемой двери. Вот арестованная входит в камеру, и дверь с ещё большим грохотом захлопывается. Поворот ключа — и к следующей камере…

Оказавшись в камере, Ильзе Хельгерт, не разжимая кулака левой руки, сняла с себя жакет. Затем села спиной к двери и только тогда медленно разжала пальцы. В руке её лежала бумажка, свёрнутая во много раз. Она осторожно развернула её. Крохотными печатными буковками на клочке было написано: «Зимородок раскололся. Предупреди Бобра! Необходимо спешить!»

Она с изумлением уставилась на записку, судорожно размышляя:

«Кто такой Зимородок? А Бобёр? Необходимо спешить! Боже мой, кто-то, видимо, очень ждёт эту записку. Но кто? Где? Меня с кем-то спутали. Но кто спутал и с кем? Быть может, тот, кто по ошибке дал мне эту записку, завтра на прогулке подойдёт ко мне и попросит вернуть ему записку? Хуже, если он не заметил своей ошибки. Как предупредить Бобра?»

Ильзе даже тихо застонала:

«Как бы узнать, кто такой Бобёр? До сих пор я ни с кем не разговаривала, да мне и незачем было. Женщины из столовой, по-видимому, всех знают по именам. Обе уголовницы, о чём они напоминают всякому, когда нужно и когда не нужно. Они наверняка наушничают начальству, лишь бы только сохранить свою должность.

Подследственная номер сто тридцать восемь, тебе ничего не остаётся, как ждать целые сутки, ждать и надеяться, что на следующей прогулке всё прояснится. За это время к тебе может зайти тюремный священник, адвокат или следователь. Священник за всё время был у меня лишь два раза. Семидесятилетний старик со свойственной его религиозному рангу добротой. Суть его утешения заключалась в том, что не всем политическим отрубают голову и не всех приговаривают к расстрелу».

Адвокат, выбранный из числа коллегии, был у неё всего лишь один раз. Он зашёл к ней, чтобы дать ей подписать бланк, который давал бы ему право защищать её, и одновременно объяснил ей, что не видит никакой возможности для её освобождения.

— Более чем вероятно, — продолжал он, — что вас ждёт тюремное заключение. Заключение в лагерь нормального режима, поскольку ваш супруг с оружием в руках выступил против рейха… Дезертирство, измена… Знаете, фрау Хельгерт, есть кое-что, осложняющее ваше положение. Я имею в виду вашу связь с неким Генгенбахом. Когда я получу для ознакомления ваше дело, мне станет понятно многое. Однако ничего хорошего, не буду вас обманывать, я не ожидаю…

Короче говоря, это был: адвокат, каждый шаг которого перекликался с намерениями его начальства.

До сих пор Ильзе допрашивали мужчины в гражданском. Гестапо, служба безопасности СС, уголовная полиция подключились к ведению дела лишь в ходе самого судебного процесса.

«Интересно, что за процесс устроят они для меня? — думала Ильзе. — Мне сказали, что мой муж якобы перебежал к русским, а потом был схвачен немцами. Один из его бывших офицеров-сослуживцев послал письмо, в котором писал, что он очень сожалеет, что не мог помочь мне в трудное для меня время. Было это года полтора назад. Из этого письма можно было понять, что Фриц погиб на фронте. Вот и всё. Я, собственно, так и сказала на допросе. А теперь оказывается, что я в этом как раз и виновата. Теперь они хотят бросить меня в концлагерь неизвестно на сколько лет. Конечно, со слабой женщиной справиться легко…

Следователи… Не стоит ли за каждым из них штурмбанфюрер Дернберг? Это самый опасный человек из всех, с кем я когда-нибудь встречалась. Он искалечил всю мою жизнь. И почему должно было случиться так, чтобы наши пути пересеклись?»

Ильзе осторожно сложила записку в несколько раз и подержала в руке.

«Что мне теперь с ней делать? Уничтожить? Быть может, это лучше сделать через несколько дней? Но куда же мне её тогда спрятать? В камере надзиратели просматривают все вещи и обязательно найдут записку. Значит её нужно держать при себе. В случае чего я могу проглотить её: сделать это совсем не трудно».

Чашка с баландой стояла нетронутой. Каждый день одна и та же похлёбка. Ильзе растянулась на топчане. Глазок в двери был закрыт.

Приближалась ночь. Самое страшное в этих стенах обычно происходило по ночам, когда особенно хорошо слышны вопли арестованных, которых подвергали нечеловеческим пыткам, плач и крики приговорённых к смерти. По ночам у каждого из узников усиливался страх перед неизвестностью, боязнь не выдержать пыток. Однако одновременно с этим росла и ненависть к фашистским палачам, которые, прежде чем погибнуть, хотели погубить всё живое на земле.