— Теперь вот в этот проход, — указал Лука пленнику, который приближался, тяжело дыша. — Я: устроил тут вроде ворот в стене, — прибавил он, отодвигая дверь из толстых, наскоро обтесанных досок.
Войдя вслед за Лукой, пленник оказался во дворе башни. Запустенье чувствовалось здесь еще сильней. Густая трава, буйно разросшийся проскурняк пробивались между плитами; разрушенный колодец зиял черной дырой; бойницы были покрыты копотью и следами дыма, как после пожара. Но видны были также признаки присутствия человека: куча сена под покосившимся навесом, рыбачья сеть, повешенная на двух кольях для просушки, в нижней части башни тускло мерцающая лампадка. Усталый путник пошел было на огонек. Но Лука удержал его за рукав:
— Туда не надо. Там теперь спит старый Амирали. Мы его разбудим, — он потом всю ночь покоя не даст.
В голосе Луки звучал испуг. Все его грузное тело вздрогнуло и сжалось.
Миновав сеновал, он указал пленнику низкое строение, крытое почерневшей соломой и конопляным стеблем:
— Вот сюда.
И, видя, что путник приостановился на пороге, мягким, гостеприимным тоном прибавил:
— Входи, входи! Здесь топчан и очаг. Тут моя келья.
Как раз в это мгновенье в комнате послышались топот и блеяние, и на пороге появилась большая черная коза с красивыми витыми рогами, в сопровождении козленка. Увидев незнакомого, она остановилась в недоумении, потом, поднявшись на дыбки, проблеяла еще раз. Полное вымя ее свисало вниз. Козленок запрыгал рядом.
— Рогушка, Рогушка! — нежно, ласково воскликнул Лука. — Что, соскучилась одна? А закусить-то, пожевать было что? Ну, ну, не толкайся, сейчас дам!
Он достал из висевшей у него на плече сумки горсть хрупких молодых побегов. Коза опустила передние копыта на землю и жадно захрустела лакомством. Потом он слегка подергал ее за бороду, потрепал за уши, осмотрел ее и козленка со всех сторон, как заботливый хозяин. Он как будто забыл и о пленнике, и об усталости, и о том, что поблизости спит или слушает старый злой Амирали, которого, видимо, очень боялся.
Пленник положил руку Луке на плечо и потянул его к себе.
— Ты добрый пастырь, брат, — тихо сказал он. — Сам не ел, длинный путь прошел, а прежде о божьей твари подумал. Хорошо, хорошо поступаешь.
Послушник глухо засмеялся. На лице его изобразилась простодушная радость.
— Как же! Животинка ведь. Живая душа. Так и отец мой и дед меня учили. У нас в роду все козопасы. Да и молоко дает, — прибавил он. — А без молока да без грибов давно бы с голоду померли. Конечно, случается и рыбки наловить... Чш-ш-ш...
Он оглянулся.
— Того и гляди старик проснется. Ступай в горницу. Подою козу — молока тебе принесу.
Переступив порог, пленник очутился в низкой полутемной продолговатой комнате; в дальнем конце, видимо, помещалась коза. Пол был ровный, хорошо утоптанный. Отчасти с помощью пробивавшегося извне слабого света, а больше ощупью пленник добрался до широкого топчана, покрытого шкурами, еще пахнущими свежей кровью, и, усталый, лег. Ему хотелось сказать: «Слава тебе, господи», встать, перекреститься, но какая-то лень сковала ему руки и ноги. У него слипались глаза. В уме проносились неясные мысли; мучило сознание, что он не выполнил нужного, богоугодного дела. Мелькало лицо привратника в Эпикерниевом монастыре — брата Евти-мия, который долго шел с ним, провожая его; в то же время он слышал сквозь дремоту доносящееся снаружи блеяние козы и стук ее твердых копытцев по камню, вперемежку с резким прерывистым цырканьем.
«Верно, Лука козу доит», — подумал пленник, чувствуя у себя на губах вкус парного козьего молока, с характерным запахом пота и шерсти. И вдруг сон окончательно овладел им, тяжкий, неодолимый, мертвый. Но одно сновидение промелькнуло все же в этом мраке: его
отец, боярин Петрквеликий прахтор 1 в Царевце, 2 озабоченно взвешивает на маленьких весах — так он ему всегда представлялся \ крупные дукаты и пиастры и ссыпает их в большую рас^ытую сумку ...
Почувствовав сквозь зарытые веки яркий свет, пленник проснулся. Лука, сидя на корточках у очага, зажигал восковую свечку от охапки \оломы, горевшеи поверх золы. Пленнику не хотелось ра&:оваривать, и когда монах с зажженной свечой поднялся и повернулся к нему, он закрыл глаза. Яркий свет начал гаснуть, а вместо него где-то вверху задрожал неподвижный слабый огонек. Потом было слышно, как Лука что-то положил и вышел из каморки, тихонько затворив дверь.
Только тогда пленник встал. На маленьком треножном стуле у самой кровати стояла миска с молоком, от которого шел пар, и лежал ломоть просяного хлеба. Пленник на этот раз с мучительной ясностью почувствовал вкус молока на губах: у него с вечера крошки хлеба во рту не было. Но прежде чем протянуть руку к еде, он повернулся к огоньку, который дрожал над ним. Свеча, жалобно потрескивая, кротко сияла в глубине маленькой ниши в стене. За свечой висел грубый самодельный крест из двух связанных палок. Теодосий опустился на колени перед крестом и долго молча молился. Потом медленно поднялся, выпил молоко и съел хлеб.
Сонная одурь исчезла и, как часто бывает после короткого, но глубокого сна, усталость сменилась сильным, чутким возбуждением. Теодосий сел на кровать и сложил руки на коленях. Свеча озаряла только его правую щеку да часть тревожно и печально сжатых губ. И долго сидел так, в каком-то оцепенении, словно чего-то ожидая.
Вдруг ему показалось, что в темпом углу стоит призрак с длинными прямыми рогами.
— Наваждение, — прошептал он. — Тело бодрствует, а дух спит.
И он по привычке ощупал то место на груди, где всегда висел маленький серебряный крест, подаренный ему при пострижении отцом Иовом, игуменом монастыря 6 7 св. Николы в Арчаре. Креста не было. И он тут же вспомнил, что разбойники тщательно обыскали его и отняли все, даже этот крест.
В лице его появилось измученное выражение. Сколько времени продержат его в плену? Он не испытывал страха, не жалел о жизни. Ему было только жаль, что его схватили как раз в тот момент, когда он должен был увидеть дивного старца Григория, и не дают ему с ним соединиться. При одном упоминании, при звуке имени преподобного в груди его поднялся трепет умиления, он весь просиял, и в глазах у него заблестели слезы.
Теодосий встал, перекрестился, взволнованно прошептал:
— Гряди, господи. Осанна!
Шепча слова молитвы, он отворил дверь кельи и вышел вон: ему уже не сиделось в темной, душной комнате.
На пороге его встретил свежий ночной воздух, полный благоухания трав и всякого былия. Над развалинами башни стояла слегка ущербленная, но яркая луна, и на дворе было светло. Коза, лежавшая со своим козленком у порога, подняла голову и тихонько заблеяла. Луки нигде не было видно. Пленник остановился в дверях и вздохнул: ему было горько, что он встретил препятствие на своем пути, но в то же время приятно стоять в ночной прохладе и думать, что рано или поздно он увидит преподобного и получит его благословение.
Вдруг ему показалось, что кто-то идет по тропинке, ведущей к башне. Он повернулся в ту сторону. В самом деле, оттуда приближался какой-то старик... «Это Амирали, — подумал Теодосий. — Видит он меня или нет?»
Амирали словно именно ради него и вышел из кельи, так как уже издали следил за ним глазами. Он приближался, тяжело опираясь на посох. Теодосий заметил недоверчивое, испытующее выражение его лица.
— Благослови, отче, во имя отца, и сына, и святого духа, — промолвил он с почтительным поклоном.
Старый монах ничего не ответил, только покачал головой. Остановился в нескольких шагах от Теодосия, опершись на посох. На лоб его была надвинута ветхая монашеская скуфья.
— А ты в святую троицу веришь?—вдруг резко, насмешливо спросил он.
— Верю, — л ас^в о, но твердо ответил Теодосий, уди
ч
BJ **
