Наконец взгляд его оторвался от колокольни и заскользил дальше по неровным очертаниям крепости. Вместо безлесья, пустыни — масса зелени; на каждом клочке свободной земли — ветвистые плодовые деревья. Ему бросился в глаза скрытый за второй крепостной стеной царский дворец с мраморными, отделанными красным кирпичом, стенами и повисшими над Янтрой крытыми галереями, вокруг которых порхали белые голуби. При виде крепостных стен и царского дворца Теодосию показалось, что с Царевца на него глядит другое лицо: ни потемневшие от времени грозные стены, ни роскошный дворец не взволновали его так, как стройная, словно свеча, белая колокольня. Он опять повернулся в ту сторону и стал искать ее глазами, но на этот раз, вместо того чтобы поднять их вверх, опустил вниз, к Янтре. Там, в темнозеленой воде широко разлившейся, полноводной реки, отражался в опрокинутом виде весь Царевец, и в глубине этого потонувшего- города, словно на дне огромной крестильной купели, меж изогнутых стен и щербатых башен дрожал светлый образ колокольни, еще более белой и чистой, чем в действительности, дробимой набегающими гребнями голи.

Монах опять поднял руку и благословил город; потом слез с коня, пал ниц и сотворил троекратный земной поклон. «Придет время — и ты со словом на устах войдешь в Город, чтобы раздать там свое богатство. Теперь ступай, ступай... И не бойся, не терзайся», — прозвучали в ушах его слова отца Григория, исполнив его сердце великой мощи, словно сам старец изрек их вторично в его присутствии.

Теодосий поднялся с земли; слезы его' перестали литься; на сердце сделалось ясно и спокойно. Он взял посох и зашагал прямо по дороге в город, ведя коня в поводу. Он совсем забыл о своем спутнике и даже не удивился, увидев, что того нет. Сам не заметил, как оказался на берегу реки, и усталое животное, наклонив голову, принялось жадно пить воду, бурлящую среди прибрежных камней. Только' когда копыта коня застучали по мосту и со всех сторон послышались крики других путников, спешащих переехать через Янтру, Теодосий опомнился.

На другом берегу перед ним воздвигалось огромное туловище Балдуинавой башни с блестящими копьями стражи в бойницах. В то же время пахнуло холодом, тень от крепости легла на мост, вода внизу потемнела и, клокоча, словно начала перекидывать мутные пенистые волны. Тут только Теодосий понял, почему путники так торопились скорей переехать на тот берег: солнце клонилось к закату, а ворота с наступлением темноты запирались на всю ночь.

Скоро Теодосий повернул направо, к Царевцу, и, так как сам боялся, что ночь застигнет его под открытым небом, сел на коня. Дорога стала извиваться вдоль толстых крепостных стен Царевща, поднимаясь в гору, к Балдуи-иовой башне. Пока конские копыта стучали по крутой каменистой дороге, мысли вереницей проносились в голове Теодосия: весь пройденный путь вставал в его воображении, со всеми своими встречами и опасностями, образы покинутых следовали за ним по пятам. Он думал о Елене, которая теперь ждет его в родительском доме. ..

Теодосий все больше уходил в свои мысли, как вдруг чья-то рука ухватилась за повод его коня и над ухом его послышался голос:

— Стой, отец! Куда путь держишь? Вот я с божьей помощью догнал тебя. Видел, как ты крестишься да плачешь, и говорю себе: к Богородице-путеводительнице ночевать едет. Я не в обиде, что ты от меня уехал. Да вот беда! Ведь ворота в Царевец-то заперты уж. Как попасть туда, не знаю. И до темноты далеко, а уж заперты.

Теодосий поднял глаза: перед ним был отец Герасим, попрежнему потный и красный.

Толстяк крепко держал поводья Теодосиева коня, пугливо сторонящегося пропасти, на дне которой блестела Янтра. Другой рукой он показывал на ворота, к которым стоял спиной. Две кованые железные двери перегородили мощенную камнем дорогу, грозно чернея под темным сводом башни, охраняющей вход. Узкие окна, нестройными рядами прорезанные в ней, были ярко освещены, а из самого нижнего, слегка выступающего вперед и забранного снаружи железной решеткой, похожей на извивающуюся трехногую ящерицу, торчало длинное копье. Оно было направлено на группу людей, состоящую из монахов, боярских слуг и трех мастеровых с покрытыми сажей лицами и клещами в руках. Поодаль, под самым окошком, стоял пожилой боярин в поношенном плаще; он махал рукой и ругался с кем-то, находящимся в башне. У самой стены перебирал ногами по плитам конь под высоким красным седлом с широкими стременами, принадлежащий, видимо, этому же сердитому боярину, так как вокруг него хлопотал боярский конюх. Конюх вытирал клочьями сена потные бока животного, время от времени останавливаясь и с улыбкой прислушиваясь к гневной речи хозяина. У боярина голос дрожал от гнева.

Из окна высунулся воин в шлеме, с хмурым лицом.

— Чего надо, боярин? — спросил он сердито, но сдержанно.

— Чего мне надо? — закричал тот, окончательно потеряв терпение. — Ты что? Оглох и ослеп, что ли? Боярин честь тебе оказывает, говорит с тобой. Отворяй.

— Нельзя, твоя милость!

— Как это нельзя, песий сын?

— Царский приказ, — был короткий ответ.

— Царский приказ — для отроков и ремесленников, а не для светлых бояр и владетелей. Ты ведь знаешь, собака! — гордо возразил боярин.

— И не для нас, служителей божьих, нахлебников царских, — вмешался отец Герасим, выставляя вперед свое огромное брюхо. — Ты, видно. не разглядел нас как следует, воин!

Остальные монахи тоже зашевелились, подняли ропот.

Только трое ремесленников да слуги не промолвили ни слова и стояли, сбившись в кучу.

Боярин обернул красное от гнева лицо к монахам, поглядел на них злым взглядом и опять крикнул воину:

— Эй ты! Позови кастрофилакта!

— Нет его. Он у царя.

— Вызови сотника Главных ворот, боярина Тихомира. Будешь знать тогда старого аллагатора ¹ Белослава! — запальчиво промолвил боярин.

— Воля твоя, боярин, —ответил воин, пошевелив копьем. — Только боярин Тихомир тоже у царя.

— У царя! Все у царя! — зашептал отец Герасим Тео-досию, попрежнему молча, бесстрастно сидевшему на коне. — Эге, отец, это неспроста! Что-то нынче вечером в Тырнове затевается. И скажу тебе прямо, пусть меня большой молитвенник на Сорок мучеников по голове двинет, ежели все это не из-за еврейки, той белолицей Сары, что нам на дороге встретилась. Попомни мои слова!

— А где десятник стражи? — хрипло кричал боярин.

— Да что может десятник! Он хоть и тут, а то же самое скажет: царский приказ! Хоть мы тебя в крепость впустим, как ты в нижний город попадешь? Малые ворота тоже ведь заперты. Теперь птичка в Царевец не впорхнет и оттудова не выпорхнет. А прикажет кастро-филакт — и тебя впущу и остальных. Мне что? Я — не райский привратник.

Оказав это примирительным тоном, воин ушел внутрь помещения; в окне осталось только торчать копье. Косой луч солнца на мгновенье зажег его плоское острие красным огоньком и потом растекся, словно выплеснутый из ведра, по большим шероховатым камням стены. Лик башни потемнел.

— Вот тебе раз! Выходит, так и ночевать на воле? Что ж это такое, честные отцы? — удивленно и растерянно промолвил отец Герасим, глядя то на монахов, то на Теодосия. — В монастырь постучаться, что ли? А ты, ал-лагатор, что думаешь делать? -обернулся он к сердитому боярину.

А л л а г а т о р — начальник отряда (греч.).

Вдев ногу в стремя, тот кинул злой взгляд на группу монахов и с раздражением ответил:

— Вам что за дело? Всякий знай свое! Бейте поклоны да пойте «многая лета» царю Александру. Авось кто» из царсшх блюдолизов услышит. А обо мне получите весть!

Он проворно вскочил на рыжего коня и, резко повернув его к Фряжскому городу, так сильно дернул поводья, что конь встал на дыбы. Но всадник словно прирос к седлу; ноги его впились в ребра животного, как пиявки. Глаза его еще раз стрельнули в монахов из-под надвинутой собольей шапки и растрепанных ветром седых кудрей.

— Многая лета, многая лета... Славьте Сару, во Христе благоверную, новообращенную царицу, самодержицу всеболгарскую и греческую, — с хриплым смехом злобно вскрикнул боярин Белослав.