Я едва успел оглядеться, как снова вошел Луначарский. Он был по-домашнему в пижаме, пригласил меня в кабинет. Кабинет очень маленький, тесный, с огромным столом, занимающим большую часть пространства. Стол стоял боком к окну. Мы уселись, разделенные столом, и беседовали, вероятно, часа полтора. Жалею, что не сохранилась запись этой беседы,— наверняка высказывания Луначарского были бы и теперь интересны.

Я рассказал ему о своей встрече с Введенским, о вопросах, которые ему задавал, и об ответах Введенского.

Анатолий Васильевич повторил, что Введенский редчайшее явление среди православного духовенства, но что на Западе среди католических священнослужителей деятели типа Введенского — образованные, умные и искусные спорщики — встречаются часто. Сказал, что охотно выступает в публичных диспутах с митрополитом Введенским по разным причинам. Во-первых, денежный сбор с этих диспутов обычно идет на очень полезные общественные нужды, например в пользу студенческих общежитий и землячеств. Во-вторых,— и тут он в какой-то мере напомнил мне признание своего присяжного оппонента,— приятно дискутировать с умным и искусным противником!

Я сказал, что Введенский признался мне в том же самом: ему приятно иметь противником Луначарского.

Анатолий Васильевич улыбнулся.

— Что ж, это каждому уверенному в себе оратору понятно.

В будущее «живой церкви» Луначарский не верил. Он считал исторически обреченными как «живую церковь» Введенского, так и ортодоксальную Тихона.

— Нельзя отрицать некоторых прогрессивных черт в обновленческой церкви, но черт либеральных, не меняющих сути дела.

В успехе реформистского движения внутри православной церкви Луначарский сомневался. Почва для реформистского — обновленческого — движения церкви в России неблагодатна: верующие либо останутся верными ортодоксии, либо будут начисто отпадать от церкви, не соглашаясь с реформистскими ком-. промиссами.

Луначарский оказался прав. «Живоцерковники» теряли под собой почву. Изменялось и поведение митрополита Введенского на диспутах с Луначарским. Он был вынужден все более подлаживаться к требованиям той небольшой части аудитории, что рукоплескала ему. Речи его становились все более элементарны, грубы, все менее носили философский характер, достойный его противника. На одном из последних запомнившихся диспутов спорили о происхождении человека: бог создал его или произошел он от обезьяны, как утверждал на диспуте Луначарский.

Под аплодисменты двух или трех десятков священников, сидевших, как всегда, впереди, Введенский заявил, что каждый происходит от того, кто ему ближе.

— Если Анатолию Васильевичу более нравится происходить от обезьяны, пусть происходит! Мы же предпочитаем считать себя сотворенными богом. Им же сотворены по образу и подобию его!

Луначарский только развел руками в ответ на такое «философское» возражение. На этом совместные вечера Луначарского и Введенского закончились.

А задуманной было статьи о своих беседах с Луначарским и с митрополитом Введенским — не помню уже почему — я так и не написал.

Шел 1925 год. Все громче звучали выступления деятелей Российской ассоциации пролетарских писателей — РАПП. Диспуты с участием рапповцев, тем более диспуты под знаменем РАППа, рапповская критика так называемых попутчиков, сложные отношения между РАППом и «лефовцами» — все это чем дальше, тем становилось четче в центре столичной жизни искусства и литературы.

Случайно я стал свидетелем «первого шага» руководителя РАППа Леопольда Авербаха в литературе и редактуре. В самом начале двадцатых годов я встретился с ним — тогда еще почти юношей — в кабинете редактора «Красной нови» Воронского в здании Главполитпросвета на Сретенском бульваре.

Юный Авербах только что был назначен на пост редактора журнала «Молодая гвардия» и пришел к своему будущему противнику Воронскому советоваться об авторах. Молодой человек, страдавший пулеметностью речи, признался, что еще мало знает московских писателей. Он просил многоопытного Александра Константиновича порекомендовать авторов новому молодежному журналу.

Не помню всех, кого называл Воронский. Но помню: о каждом названном Авербах дотошно допрашивал: «Чем страдает?», «Нет ли у него какой червоточинки?» Сергей Клычков, секретарь «Красной нови», присутствовавший при этой беседе, не выдержал, раздраженно сказал, что хороший писатель «всегда чем-нибудь, да страдает».

Воронский согласился с Клычковым: вот, например, можно рекомендовать очень хорошего писателя Александра Степановича Яковлева, но есть и у Яковлева слабость: нет-нет да склонится к мистике.

— Ну нет, мистиков нам не надо! — И Яковлев был решительно отклонен Авербахом.

Но кое-какие имена писательские Авербах записал и, уходя, благодарил Воронского за советы. Ничто не предвещало тогда, что пройдет не так уж много времени — и Леопольд Авербах возглавит многолетнюю проработку Воронского да еще произведет от его имени пугающее и ругательное слово «ворон-щина»...

8. Михаил Кольцов.— Первый номер еженедельника «Огонек».— Письмо в Болгарию и неожиданные последствия.— Редакция в Благовещенском.— Ефим Зозуля.— От «Трудовой копейки» до «Вечерней Москвы».— Кольцов спасает меня от милиции.—«8000 поэтов в СССР».

В редакции журнала «Экран» небольшого роста молодой человек в больших круглых очках демонстрировал товарищам по журналу только что купленный галстук. Более чем скромный узкий черный самовяз с вертикальной во всю длину белой полоской вызывал всеобщее удивление и даже восторг. Обладатель нового галстука великодушно позволял щупать его на себе, понимая чувства окружающих. Еще бы! Ведь это был экземпляр, так сказать, первого тиража первого галстука, выпущенного в советское время!

Ощупывая удивительный галстук, я и познакомился с его обладателем — Михаилом Ефимовичем Кольцовым.

Было это, вероятно, зимой 1922 года.

Потом — встречи в Наркоминделе. Как секретарь московской редакции «Накануне», я отправлял литературный материал для берлинской газеты дипломатической почтой. По делам редакции бывал в отделе печати Наркоминдела, у Ивана Михайловича Майского. Кольцов тогда работал в отделе печати. Иногда он передавал приглашения к Майскому или на пресс-конференции Федора Ароновича Ротштейна — одного из виднейших помощников Чичерина.

Когда из Лондона приехал Левидов и возглавил московскую редакцию «Накануне», встречи с Кольцовым стали чаще и отношения ближе. Левидов сблизил меня с Кольцовым.

Открылась сельскохозяйственная выставка на месте цы-цешнего Центрального парка культуры п отдыха. Начала выходить выставочная газета «Смычка». Вместе с Кольцовым в «Смычку» пришло несколько уже близких к нему молодых журналистов— среди них и я. Так случилось, что вокруг Михаила Кольцова образовалась постоянная группа работавших с ним газетчиков. Из «Смычки» перекочевали в «Трудовую копейку» — наследницу «Смычки». В 1923 году вместо «Трудовой копейки» стала выходить газета «Вечерняя Москва» под редакцией Михаила Кольцова. Почти одновременно Кольцов предложил нам готовиться к работе в новом иллюстрированном еженедельнике «Огонек».

Иллюстрированный журнал под таким названием издавался до революции. Это был очень популярный, широко распространенный в России журнал. Когда Мосполиграф затеял издание советского «Огонька», стали говорить, что прежний петербургский «Огонек» возобновляется в Москве.

Старые журналисты, беллетристы, печатавшиеся прежде в иллюстрированных еженедельниках, делились друг с другом приятным известием:

— Слыхали? Снова начинает выходить «Огонек»!

В то время мерилом был довоенный уровень. Довоенный тем более — дореволюционный. В газетах писали: урожай равен стольким-то процентам довоенного уровня. Или: общая сумма сделок на Нижегородской ярмарке — «стольким-то процентам сделок дореволюционного уровня!». О промышленном производстве еще не писалось. Какое же промышленное производство в 1923 году!