Кольцов нас предупреждал:
— Наш «Огонек» не должен уступать старому «Огоньку».
Первое время обложка нового «Огонька» ничем не отличалась от хорошо запомнившейся дореволюционной обложки. Даже название журнала набрано было тем же знакомым шрифтом, что и название журнала до революции.
Но, разумеется, этим копированием старой обложки исчерпывалось сходство дореволюционного «Огонька» с «Огоньком» под редакцией Михаила Кольцова.
У самого Кольцова не было никакого опыта издания иллюстрированного журнала. Не было этого опыта и у его помощников — членов редакционной коллегии — Ефима Зозули и Михаила Левидова.
Опытом обладал только Голомб — заведующий хозяйством, экспедицией и конторой редакции «Огонек».
На маленького, лысого, тихого Голомба в редакции взирали с почтением и любопытством. Всем нам он казался невообразимо старым, Когда-то Голомб работал в отделе распространения еще довоенного петербургского «Огонька».
Но сможет ли Голомб наладить распространение журнала в еще не оправившейся после разрухи России?
Кольцов обладал способностью создавать вокруг себя постоянную группу сотрудников. «Его» сотрудники переходили вместе с ним из одной редакции в другую. *
В большинстве все это были молодые начинающие литераторы. В лучшем случае каждый из нас имел двухлетний стаж журнальной работы.
Лев Никулин, Юрий Слезкин, а тем более Владимир Лидин —- литераторы с дореволюционным стажем — в редакции «Огонька» считались маститыми.
Когда до первого номера «Огонька» оставалось дней десять, Кольцов как-то остановил меня:
— Я знаю, что вы дадите для «Огонька»! Что-нибудь об эмигрантских делах!
Я уже считался «специалистом» по эмиграции: как же! Работал в «сменовеховской» «Накануне» и печатал обзоры белоэмигрантской печати в «Ленинградской правде»!
Кольцов потребовал, чтобы не позже чем через три дня был материал. Журналист должен быть очень оперативным! А эмигрантская тема была еще злободневна. Нельзя новому еженедельнику ни словом не отозваться на дела и речи эмигрантов, рассеянных по всем европейским столицам!
Я бросился в библиотеку Наркоминдела к комплектам эмигрантских газет. Ничего, решительно ничего, на что стоило бы отозваться. Все уже набило оскомину — пето и перепето. И никаких событий в эмигрантской среде!
И вдруг повезло, буквально за день до срока, назначенного Кольцовым.
Прихожу утром в редакцию «Накануне» — навстречу мне с синего диванчика поднимаются трое молодых, двадцатишестидвадцатисемилетних мужчин. Не верю своим глазам! В двоих из них узнаю знакомых по Феодосии журналистов. Я встречался с ними в белогвардейском Крыму, чаще всего в подвале «Флака» — Феодосийского литературно-артистического кружка. Позднее они перебрались в Севастополь, издавали там газету и во дни разгрома белогвардейщины удрали в Константинополь! Но как они попали в Москву? Что они делают здесь?
От изумления я оцепенел и не мог выговорить ни слова.
— Узнаете?
Еще бы я не узнал его! Это был тот самый петербуржец Литвин, который в Феодосии во дни разгула белогвардейщины меч-после окончания гражданской войны посвятить себя музыке!
— Была бы только Россия,— любил повторять он.— Только бы русские с русскими примирились. Не правда ли, глупо воевать, проливать кровь вместо того, чтобы слушать музыку!
А вместо того чтобы слушать музыку, эмигрировал из России, бог весть где скитался два этих года — и вдруг неожиданно очутился в Москве!
Фамилию другого не помню. Их третьего спутника видел впервые.
Разумеется, первый вопрос — откуда они?
— Только что из Болгарии. Прибыли как представители «Союза возвращения на Родину». Есть такой союз среди русских эмигрантов в Болгарии.
Оказалось, что до Болгарии доходили номера берлинского органа «сменовеховцев» «Накануне». Мои знакомые встречали в них и мои статьи — вспомнили наши встречи в Крыму. В Москве решили меня разыскать.
Стали рассказывать о русских эмигрантах в Болгарии — вытащили из портфелей и показали несколько рукописных журналов сторонников возвращения на Родину. Средств на издание печатного органа у сторонников возвращения не было.
Я торопливо перелистал эти журналы. О таком материале для «Огонька» можно было только мечтать. Быт, борьба возвращенцев с наиболее реакционной частью эмиграции в Болгарии как в зеркале отражалась на страницах рукописных журналов.
— Можно использовать? Напечатать в новом журнале «Огонек»?
— Да ради бога! Только спасибо скажем!
На следующий день я уже сдавал Кольцову как с неба свалившийся материал. Страницы эмигрантских рукописных журналов были воспроизведены в «Огоньке».
Встреча с представителями «Союза возвращения на Родину» имела довольно забавные последствия. Литвин и его спутники еще не раз бывали у нас в редакции «Накануне». Мы много беседовали, вспоминали общих знакомых в Крыму, и Литвин рассказывал, как сложилась их судьба в эмиграции. От одного из них — Александра Терского — молодого журналиста, очень милого юноши, с которым мы сдружились в Крыму в годы 1920— 1021, передал мне привет. Терской по Моим московским корреспонденциям в «Нанакуне» понял, что я в Москве, написать мне, по словам Литвина, не решился: боялся, что мне будет неприятно получить письмо от «белого эмигранта». А эмигрантом Терской стал так же случайно, как многие молодые люди, отнюдь не близкие духу белогвардейщины. В Болгарии Терской одним из первых вступил в «Союз возвращения на Родину», рвался в Россию, в эмиграции нищенствовал, страдал и теперь а нетерпением дожидался Литвина и двух его спутников.
Литвин должен был вернуться в Болгарию, и с ним я передал письмо Терскому. Звал в Москву, писал, что смогу связать его с московской редакцией «Накануне», и с «Огоньком», и с новой вечерней газетой — уверен, что безработным в Москве не будет!
Прошло пять или шесть недель после отъезда Литвина — встречает меня Кольцов, смеется:
— Миндлин, вы знаете, что о вас пишут в болгарских газетах?
— Обо мне? В болгарских газетах?
— Вернее, в русских, эмигрантских в Болгарии. Оказывается, вы по поручению Коминтерна вербуете большевистских агентов среди русских эмигрантов?
О своем письме к Александру Терскому я уже успел позабыть. И в ответ на слова Кольцова пожал плечами:
— Признаться, шутка до меня не доходит.
— Да я не шучу, чудак человек. Мне Иван Михайлович Майский вчера показывал заметку о вас в болгарской газете. Вы кому-нибудь писали в Болгарию? Откуда они вас там знают?
Я рассказал о письме Терскому, и... мы оба расхохотались.
А еще недели через две вырвался из эмигрантской тины Терской, приехал в Москву, и все разъяснилось. Терской получил мое дружеское письмо, показывал его немногим знавшим меня по Крыму.
Был среди эмигрантов некий Попов. В Крыму мы были знакомы с ним — опухший от вина, уже немолодой журналист, в эмиграции ставший лютым врагом «возвращенцев». Он-то и превратил мою скромную персону в коминтерновского агента.
А Терской прижился в Москве, с места в карьер стал работать и в «Огоньке», и в вечерней газете, позднее в «Гудке» и в ленинградской «Красной газете». В 1924 году Госиздат издал его книгу «В стране произвола и бесправия» — о русской эмиграции в Болгарии. Умер он в середине тридцатых годов.
Из Козицкого переулка редакция «Огонька» перебралась в Благовещенский, и новое помещение нам казалось шикарным. Щутка сказать! Четыре комнаты! Да еще в самой большой из них по углам — два закоулка, отгороженные стеклянной стеной. В этих закоулках, сидя за маленьким конторским столом, можно написать статью, очерк или фельетон для очередного номера «Огонька». Нередки случаи, когда Кольцов требовал написать что-либо срочно: чтоб через два-три часа было готово.
— Мы должны быть готовы всегда писать. В любую минуту. Еженедельник откликается на события жизни мгновенно!
И откликались.
Я сказал: четыре комнаты новой редакции! Но, собственно, редакции принадлежали лишь две: одна была кабинетом: в ней — столы Михаила Кольцова и Ефима Зозули, там же сидел и Л. Рябинин. (Левидов к этому времени уже отошел от редакции «Огонька».) В другой — секретариат, машинистка, литературные сотрудники и, как всегда и везде, летучий клуб огонь-ковских гостей — зашедших поболтать литераторов, артистов, кудожников... Контора «Огонька» заняла третью комнату, а в четвертой на антресолях расположилось «Пресс-клише» — учреждение, до известной степени автономное.
