Как-то перед началом очередного диспута в Колонном зале Дома союзов за кулисами я застал Луначарского и Введенского мирно беседующими за небольшим столиком, покрытым плюшевой скатертью. Было принято, что представитель печати перед началом диспута обменивается несколькими словами с его участниками. Подойдя ближе, я услыхал, что противники уточняют предмет предстоящего спора. Луначарский должен был выступить первым. Он предупреждал Введенского, о чем именно собирается говорить. Введенский должен был ему отвечать, и заключительное слово снова предоставлялось Луначарскому.

Г Введенский выговорил себе право реплики на заключительное слово. Луначарский, улыбаясь, предупредил, что в случае надобности ответит и на реплику. Противники вежливо поклонились друг другу и направились к выходу на эстраду.

Вот тут и пришла мне в голову мысль посетить как-нибудь одного и другого, порознь побеседовать с каждым о положении церкви в советском обществе, а потом написать статью о беседах с Введенским и Луначарским и о высказываниях одного о другом.

В антракте я условился и с тем и с другим. Каждый назначил мне свидание у себя дома. Луначарский жил в Денежном

переулке в районе Арбата, Введенский — в каком-то «живоцерковном» подворье, кажется, где-то в Оружейном переулке — точный адрес уже не помню.

В назначенный день и час первый визит я нанес Александру Ивановичу Введенскому, митрополиту «живой церкви».

В очень большой старомосковской квартире, по-видимому превращенной в общежитие священнослужителей, в коридорах, и бесчисленных закоулках и переходах я встретил несколько тридцати- и сорокалетних мужчин в рясах или подрясниках. Одни из них куда-то спешили, уходили из дома или, напротив, только что пришли откуда-то. Другие по двое, по трое перешептывались о чем-то возле окон, выходивших во двор, или по затемненным углам. Никто из них не обратил на меня никакого внимания. Видимо, посторонние посетители здесь были не в редкость. Я спросил, где комната митрополита Введенского. Мне указали на дверь в большой светлой передней, я постучал и в ответ на отклик «Да, да!» вошел.

Введенский в темном подряснике завтракал за маленьким овальным столом посреди очень большой комнаты, уставленной мебелью красного дерева.

Хозяин поднялся мне навстречу, пригласил к столу. Беседа поначалу не ладилась — я плохо подготовился к ней. Введенский, искуснейший собеседник, помог мне.

— Вас, вероятно, интересует наше отношение к власти? Оно базируется на двух основаниях. Во-первых, на евангельской истине: «несть власти, аще не от бога», что значит по-русски...

— Не затрудняйтесь переводом,—перебил я.—Я знаю церковнославянский.

— Да что вы? —удивился Введенский.—Простите, вам сколько лет?

— Двадцать три.

— А... ну да... Тогда вы еще могли успеть... Впрочем, пять лет революционных событий... Гм...— Он с любопытством посмотрел на меня.— А второе основание сформулировано в воззвании, с которым Второй Всероссийский поместный собор обратился к ВЦИКу. Мы, представители обновленческой «живой Церкви», признаем в этом воззвании, что Октябрьская революЦия проводит в жизнь великие христианские начала равенства ^{и т}РУДа. Вот это и есть основания нашего отношения к советской власти.

Я сказал, что тихоновцы также уже декларировали свое признание советской власти.

Введенский пожал плечами:

— Они совершили это, не видя иного выхода. Ничего другого им не оставалось сделать. Мы же, обновленцы, поступили так по внутреннему духовному побуждению.

Введенский заговорил обо всем, что разделяет два лагеря православной церкви. Но об этом я уже знал достаточно. Я но-старался перевести разговор на тему диспутов Введенского с Луначарским. Считает ли Александр Иванович, что его публичные споры с атеистом Луначарским укрепляют позиции «живой церкви»? Признаться, мне странно — чем могут они укреплять? Но если нет, то что же побуждает митрополита Введенского участвовать в таких диспутах?

— О, вы ведь знаете Анатолия Васильевича! Иметь оппонентом такого оратора — истинное удовольствие для ума и сердца каждого, кто способен ценить искусство ораторской речи...— Введенский спохватился: — Само собой разумеется, я хочу сказать: для сердца каждого, кто способен ценить искусство поисков и доказательства истины... Хотя мы с Анатолием Васильевичем стоим на противоположных позициях...

Он рассыпался в превознесении достоинств А. В. Луначарского и в уверениях в чрезвычайном к нему уважении.

По словам Введенского, обновленцам-церковникам, спорящим с Луначарским, лестно, что их достойный противник отлично знаком с «предметом», знает писания отцов церкви не только православной, но и католической... На одном из диспутов Анатолий Васильевич совершенно безукоризненно цитировал, например, блаженного Августина...

Я был на этом примечательном диспуте и, пожалуй, не вполне тактично напомнил Введенскому, что Луначарский упрекнул его в неверном изложении учения Тертуллиана. Луначарский привел слова Тертуллиана «Верю, потому что абсурдно». Введенский возразил Луначарскому: слова эти только приписаны Тертуллиану, но вовсе не были сказаны им. В дискуссионном пылу он пытался представить Тертуллиана как ученого-фи-лософа, сочетавшего в своем учении современную ему йередо-вую науку с христианской религией. .

Введенский вспыхнул, резко отставил от себя недопитый чай. С плохо скрываемым раздражением он сказал, что такой эрудированный человек, как Анатолий Васильевич, не может не знать, что эти слова приписаны знаменитому писателю уже после его смерти.

Я позволил себе робко заметить:

— Александр Иванович, но ведь они потому и приписаны,

что выражают сущность его учения! Я не могу состязаться с ва-

в знании Тертуллиана, но немного я все-таки знаю Тертул-лиана. Он учил, что доступное вере недоступно разуму. Другими словами, разум не постигает бытия бога. Он постигается верой, противопоставленной разуму! Не так ли?

— Вы... вы читали Тертуллиана? — Введенский привалился к спинке стула и вытаращил глаза. Он, конечно, был убежден, что я понятия не имел о знаменитом карфагенском пресвиторе II—III века! Да так бы оно и было, наверное, если бы в недавней юности я не общался с Максимилианом Волошиным и не имел доступа к его богатейшей библиотеке!

Я почувствовал удовлетворение от того, что на вопрос Введенского мог ответить утвердительным кивком головы.

Введенский помолчал, призадумался и тихо спросил:

— Не можете ли вы мне сказать... в вашей среде... современной молодеяш... часто встречаются молодые люди, интересующиеся богословием?

Я объяснил Введенскому, где и при каких обстоятельствах услышал о Тертуллиане и об «Откровениях блаженного Августина». Два года близости к Максимилиану Волошину не могли не вызвать любопытства к писаниям отцов церкви, совершенно независимо от веры или неверия.

— Да, пожалуй, мои диспуты с Анатолием Васильевичем лишь утверждают современную молодежь в полном неверии,— задумчиво произнес Введенский и поднял голову.—Но зато и не колеблют веры религиозных людей!

Он еще раз спросил, сколько мне лет, удивился, что я хорошо знаком с Максимилианом Волошиным, сказал, что тоже знаком с ним и ценит его. Постепенно разговор перешел к русской поэзии. Заговорили о Тютчеве, о Каролине Павловой, о ком-то еще... и к религиозным диспутам больше не возвращались.

— Редко встречаюсь с современными молодыми людьми,— сказал на прощание Введенский.— Очень рад был познакомиться с вами.

Через несколько дней в заранее обусловленный час я пришел в Денежный переулок к Анатолию Васильевичу Луначарскому.

Дом в несколько этажей. Квартира Луначарского — на самом верху. Луначарскому обо мне доложила горничная в наколке. Он вышел с салфеткой в руке, сказал, что заканчивает обед, извинился и просил его подождать. Меня ввели в очень большую комнату с антресолями, на которых стояли книги,— по-виДимому гостиную, судя по роялю в углу и множеству креслиц И небольших диванов,