Первым и главным «делом» явилась постановка «Великодушного рогоносца» — фарса Кромелинка в переводе Ивана Аксенова. Поставил «Великодушного рогоносца» Всеволод Мейерхольд.
О ГИТИСе Мейерхольд как-то сказал на одном из диспутов:
«ГИТИС — единственное на планете место, где изучается наука о театре и строится театр». Старый театр, по словам Мейерхольда, утерял самое главное — человека. ГИТИС, мол, строит театр на искусстве здорового физически развитого человека.
Михаил Кольцов предложил мне написать о Мейерхольде для «Огонька».
< — Пойдите в ГВЫТМ, побеседуйте с Мейерхольдом, позна
комьтесь с их биомеханикой... и напишите для нас. Обо всем этом столько шумят, а в конце концов не только рядовые читатели, но и мы с вами толком не знаем, что это такое!
Мейерхольд жил на Новинском бульваре. И там же в глубине двора по соседству с его квартирой расположилась загадочная мастерская.
Я позвонил. Долго не отворяли. Наконец вышел сам Мейерхольд — в традиционном синем комбинезоне. Я назвался, сказал, что собираюсь писать о ГВЫТМе для «Огонька», хотел бы прежде всего послушать занятия, потом побеседовать с ним...
Мейерхольд хмуро оглядел меня и так же хмуро спросил, кто редактирует «Огонек».
— Михаил Кольцов.
— А еще кто?
— Ефим Зозуля...
Мейерхольд недовольным тоном сказал:
— О нас сейчас пишут всякие глупости. «Огонек», кажется, еще ничего не писал.
Я подтвердил, что в «Огоньке» о ГВЫТМе еще не писали.
С каких же позиций намерены вы судить нас? — спросил Мейерхольд.
Я ответил, что позиция моя может определиться после того, как я познакомлюсь с ГВЫТМом.
— На нас слишком много нападок,—снова нахмурился Мейерхольд.— У нас решено больше не вводить к себе наших противников. Я могу разрешить вам посмотреть наши занятия с одним условием. Ваша статья будет дружелюбной по отношению к нам. И после мастерской вы зайдете ко мне побеседовать.
Мне показалось странным такое условие. Вместе с тем очень хотелось получить представление о занятиях биомеханикой, о которых столько тогда говорилось противоречивого. Я сказал Мейерхольду, что если то, что увижу, понравится мне, напишу дружелюбно. В противном случае в «Огоньке» о ГВЫТМе не напишу ничего.
Мейерхольд согласился и показал мне на вход в мастерские.
— Войдите и посмотрите. Все, что надо, увидите. Там сейчас занимаются.
Однако того, что мне было «надо», я не увидел. Я рассчитывал увидеть, вернее, услышать занятия, которые объяснили бы мне, как, какими путями в мастерских Мейерхольда ищут и возвращают театру человека, утраченного старым театром. Ведь именно это и возвещал в своих публичных выступлениях Мейерхольд.
Я вошел в очень большую комнату. Три или четыре молодых человека — один с резко выраженными монгольскими чертами лица — упражнялись на гимнастических турниках. На меня никто из них не обратил никакого внимания. По-видимому, старшим из них был человек с монгольским лицом. Он на мгновенье повернул голову в мою сторону — только затем, чтоб посмотреть, кто вошел,— и снова продолжал упражнения со своими товарищами. Иногда он давал тому или другому короткие указания, советы и продолжал упражняться сам. В тот момент меня меньше всего интересовало качество их гимнастической работы. Я стоял у дверей, смотрел на гимнастов и тщетно пытался найти какую бы то ни было связь между этими занятиями и всем тем, что я уже видел в спектакле «Великодушный рогоносец». А ведь я пришел сюда прежде всего за объяснением «Великодушного рогоносца».
Я не обнаружил никакой связи, не нашел никаких объяснений. Я понял только, что написать смог бы только о своем недоумении. Да, в лучшем случае — недоумении. Но я уже дал Мейерхольду слово, что если не найду возможным написать дружелюбно, то не напишу ничего.
Теперь-то я понимаю, что мое тогдашнее знакомство с уроком биомеханики по Мейерхольду было мимолетно и слишком поверхностно. Конечно, я слишком недолго был на этом уроке, чтобы иметь право судить о нем. В сущности, я пришел на этот урок уже предубежденным против него. В глубине души я даже хотел, чтобы этот урок мне не понравился. Своим неприятным условием Мейерхольд вызвал во мне недружелюбие к ГВЫТМу, стало быть, и к пресловутой биомеханике тоже. Я был вынужден дать ему слово писать о его мастерской либо дружелюбно, либо вовсе о ней не писать. Вот почему в моем настроении, когда я смотрел этот урок, главным было то, что мне уже не хотелось писать о ГВЫТМе. Мейерхольд обозлил меня. Самолюбие молодого журналиста было задето, возмущение нарастало во мне. Был ли бы я на уроке биомеханики долго или недолго, уже не имело значения. Решающим было то, что, едва переступив порог гимнастического зала, я уже чувствовал, что писать о ГВЫТМе не буду. Как я досадую сейчас, что свойственная всем молодым нетерпимость помешала мне без предубеждений обстоятельно и спокойно познакомиться с биомеханикой Мейерхольда, хотя бы узнать, что же это такое! Как были бы мы совершенны, если бы в молодости обладали той «мерой вещей», которую обретаем только в высокие наши годы!
Я тихо вышел из комнаты и затворил за собой дверь. Зайти к Мейерхольду и поделиться с ним своими недоумениями? Но все, что он говорил о своем театре и биомеханике, я уже слышал множество раз! Я вспомнил его хмурый взгляд, его подозрительные расспросы о редакции журнала, пославшей меня к нему. Нет, попросту не стану писать! Сейчас, четыре десятка лет спустя, я, конечно, очень жалею, что не воспользовался приглашением Мейерхольда и не зашел к нему со своими недоумениями. Наверняка осталась бы в памяти беседа с гениальным бунтарем на театре! Но я сделал непоправимую ошибку: не задерживаясь, прошел мимо дверей его квартиры.
На следующий день я сказал Михаилу Кольцову, что отказываюсь писать о биомеханике Мейерхольда.
— Почему?
Я поделился своими недоумениями: не вижу никакой связи между пресловутой биомеханикой и спектаклями Мейерхольда. На мой взгляд, все самое значительное, самое удивительное в «Великодушном рогоносце» не имеет ничего общего с биомеханикой, которую пропагандирует в своих выступлениях Мейерхольд. Спектакли его — сами по себе, биомеханика — сама по себе.
— Художника надо судить по его творчеству, а не по его рассуждениям,— закончил я свои объяснения.
Михаил Ефимович поднял на меня улыбающиеся глаза:
— Вы понимаете, что говорите? Ведь вы говорите как раз то самое, что можете и должны написать. У вас есть своя точка зрения. Садитесь и пишите статью. У вас же есть о чем написать, чудак!
— Но я дал Мейерхольду слово! Не могу же я нарушить его!
И — рассказал о своем разговоре с Мейерхольдом.
Кольцов рассердился:
— Вы не должны были давать ему слово. Он не имел права предлагать вам такое условие.
Я посоветовал Кольцову заказать статью о биомеханике Другому сотруднику.
— Нет. Мы совсем не будем о нем писать. Он должен знать, что журналисту не предлагают таких условий.
Так в «Огоньке» и не появилась с?атья о биомеханике Мейерхольда.
Я решил проверить себя и снова пошел смотреть «Великодушного рогоносца».
Что и говорить, спектакль сверкающий! Тот, кто видел его хотя бы однажды, не сумеет забыть его до конца своей жизни. Он мог вызвать любой силы протесты, мог возмутить, мог заставить человека вознегодовать — и, кстати сказать, и возмущал и вызывал и протесты и негодование,— но и те, кто негодовал, не могли освободиться от необычайного впечатления. Мне кажется, даже в самых лютых противниках Мейерхольда это негодование сочеталось с чувством скрытого восхищения «Великодушным рогоносцем».
Фарс Кромелинка был переведен Аксеновым специально для Мейерхольда. В фарсе ревнивый муж заставляет свою хорошенькую жену отдаваться чуть ли не полутора десяткам мужчин с целью узнать, кого из них она любит. Мужчины выстраивались в очередь у дверей спальни жены героя и в нетерпении подплясывали под эксцентрическую и тогда еще непривычную для Москвы музыку джаз-банда Валентина Парна-ха. В конце концов жена не выдерживала и убегала с пастухом в горы...
