С ним связались, как только обусловленным способом он дал знать о себе. На следующий день в узком извилистом проезде, выходящем на набережную Сунгари, Таров отыскал дом с палисадником. Небольшая табличка на двери парадного входа извещала: «Доктор М. И. Казаринов. Венерические болезни».

«Ловко придумано, — отметил про себя Ермак Дионисович. — При подходе можно осматриваться по сторонам — не вызовет подозрений; больной должен быть осторожен. Кому охота, чтобы о худой болезни узнали знакомые?» В небольшой комнате, куда вошел Таров, томились в ожидании три немолодых уже человека в потертых мундирах. Ермак Дионисович присел на край скамейки.

В кабинете его встретил невысокий полный мужчина лет сорока, с внешностью сельского фельдшера, в старомодном сюртуке. Видимо, от волнения он без конца поправлял очки, внимательно щурил близорукие глаза.

— Простите, задержал, — мягко извинился Казаринов. — Мы можем встречаться и разговаривать только в моем кабинете, мы должны быть вне подозрений. Вы согласны со мной?

— Конечно, согласен, Михаил Иванович, — сказал Таров, улыбаясь. Он был рад встрече: этот с виду чудаковатый, медлительный человек сразу пришелся ему по душе. Рядом с ним Таров вдруг почувствовал себя уверенно, в безопасности.

Казаринов расспросил Тарова о жизни, службе, настроении, знакомых среди эмигрантов.

— Тоска заела, — пожаловался Ермак Дионисович. — Каждую ночь родные места снятся.

— К чужбине надо привыкать. Такая, брат, служба у нас.

— Привыкну, куда денешься, — согласился Таров.

— С делом не торопитесь, — тихо продолжал Казаринов, протирая очки, — сохраняйте хладнокровие. Скоро столпотворение кончится и начнется сортировка: зерно в одну сторону, полова — в другую. Держитесь ближе к сильным личностям, они будут делать погоду. Нелегко войти в их среду, еще труднее стать в ней своим человеком. Но в этом — ваша ближайшая задача. Что? Вы не согласны?

— Согласен, доктор. Но как это противно, — сказал Таров, рассматривая седую прядь в смоляных волосах врача.

— Очень хорошо понимаю вас. А ведь надо. Так говаривал Феликс Дзержинский, когда мы с ним сидели в десятом павильоне Варшавской цитадели. Ради любви к народу. Эта любовь была для него песней сердца. Надо, а?

Они сидели на кожаном диване в полуоборот друг к другу. Короткие ноги доктора не доставали до пола.

— С атаманом Семеновым не виделись еще? — спросил он.

— Нет.

— Нужно увидеться. Он — та рука, которая введет вас в высшие круги эмиграции.

— Хорошо, Михаил Иванович. Но здесь ли атаман? Ходят слухи, что он был в Японии, потом вроде бы в Америке?

— Недавно приехал. Вы когда и где расстались с Семеновым?

— В декабре двадцатого года в Хайларе. Я приехал туда со штабом. Атаман тоже был в Хайларе, а потом исчез куда-то.

— Я кое-что знаю о нем, — сказал Казаринов, улыбнувшись. Таров принял эту улыбку за легкий упрек в свой адрес, дескать, вы должны рассказывать мне об этом, а не я вам.

— В декабре японцы уговорили Семенова поехать во Владивосток. Очевидно, рассчитывали пристроить атамана при белогвардейском правительстве братьев Меркуловых. Но черная слава Семенова опередила его. В городе начались манифестации против атамана, и консульский корпус потребовал от японцев отказаться от их затеи... Весной двадцать первого года Семенов был в Порт-Артуре, участвовал в переговорах между Японией, Францией и правительством Меркуловых. Речь шла о переброске врангелевских войск на Дальний Восток для борьбы против Народно-революционной армии ДВР. В мае на борту японского крейсера снова был доставлен во Владивосток. Японцы еще раз попытались ввести его в белогвардейское правительство. И снова потерпели неудачу. После этого Семенов переехал в Японию, будто бы просто захотел пожить там. Но в это трудно поверить: слишком много у него дел и хлопот в Маньчжурии. Однако японский народ не потерпел незваного гостя.

Вскоре имя атамана замелькало в шанхайской печати. Семенова обвиняли в предательстве и жестокости. В конце года он получил визу на въезд в США. Прямо оттуда приехал в Харбин. Сейчас нас очень интересует цель поездки атамана в Соединенные Штаты и чего он там добился. Выяснить это поручается вам...

— Да, трудная задача. Очень трудная, — сказал Таров. — Семенов вряд ли будет откровенничать...

— Попытайтесь найти словоохотливого человека среди его помощников...

В воскресные и праздничные дни к собору, укрытому пышными кронами каштанов, со всех улиц и переулков тянулись через площадь русские люди.

Ермак Дионисович отгладил китель, начистил до блеска пуговицы и вышел на Соборную площадь в надежде встретиться со знакомыми офицерами, а может быть, даже с атаманом. Так часто бывало. Накануне, проходя мимо собора, Таров видел объявление: в воскресенье состоится молебен по случаю войскового праздника. По окончании церковной службы — торжественный обед. Первым попался на глаза полковник Зубковский. Он сам остановил Тарова и стал расспрашивать о жизни. Ни прежней надменности, ни былой строгости: на морковно-красном, припухшем лице блуждало подобие улыбки.

— Пока состою в должности человека без определенных занятий, — отшутился Ермак Дионисович, отвечая на вопрос Зубковского.

— Нужно приспосабливаться к какому-нибудь делу... Собственно, я тоже все нащупываю твердую почву под ногами...

— А где сейчас наш атаман? — перебил Таров.

— Атаман прибыл к своему войску. Обещал сегодня быть на молебне.

Вскоре со стороны площади на аллею церковного сада вышел Семенов в сопровождении генерала Бакшеева и трех офицеров. Таров знал лишь одного из них — Вадима Николаевича Корецкого.

Семенов сильно пожал руку Ермака Дионисовича.

— А я потерял тебя, студент. Думал, ты в Совдепию перемахнул.

— Обижаете, Ваше превосходительство, — проговорил Ермак Дионисович, склонив голову перед генералом.

— Шучу, шучу, капитан. Зайди завтра в войсковое управление. Разговор есть, — добавил он уже серьезным тоном и обратился к Бакшееву, — пойдем, Алексей Проклович, не будем огорчать отца Мефодия опозданием.

С проповедью выступал епископ Мефодий. Его роскошная черная борода четко выделялась на фоне солнечно сверкавшей парчовой ризы. Епископ, уповая на милосердие божье, просил всевышнего сохранить духовную силу и даровать победу русскому воинству, помочь изгнать с многострадальной Руси вероотступников, супостатов-большевиков.

Таров и Корецкий стояли в задних рядах, переговаривались шепотом, крестились. Они давно не встречались.

— Знаешь, иногда бывает так мерзко на душе, чувствую себя собакой, — откровенничал Корецкий. Он встал на колени, потому что все клали земные поклоны, и продолжал, — даже лаять хочется, гав-гав-гав...

Ермак Дионисович готов был расхохотаться, уж больно смешным выглядел капитан, гавкающий на четвереньках.

— Это верно, — поддакнул он. — Все мы тут, как собаки на чужом дворе. Сидим, поджавши хвост.

Вызнав, что на торжественном обеде водки не будет, Корецкий пригласил Тарова в ресторан.

— Выпьем, наговоримся и повеселимся всласть.

Они заняли двухместную кабину в ресторане «Помпей». Корецкий рассказывал о своих мытарствах. Оказалось, что он вместе с атаманом ездил в США. «В совершенстве владеет английским языком, поэтому и взял его атаман с собою», — подумал Таров. Он попытался навести разговор на те вопросы, которые интересовали доктора Казаринова.

— Как съездили?

— Скверно.

— Почему?

— Долго рассказывать. Одним словом, скверно.

— Без пользы, что ли?

— Слушай, капитан, ты в Даурии был в последние дни? — спросил Корецкий, не отвечая на вопрос. Видимо, он не хотел продолжать разговор о поездке в США. «Все еще проверяет, — мелькнула догадка у Тарова. — Профессиональная привычка».

— А как же, Вадим Николаевич, помню. Разве такое забудешь: ухнуло — земля задрожала, и вдруг церковь взвилась огнем.

— Да, это было страшное зрелище. В церковь свезли все боеприпасы, и надо же случиться — прямое попадание снаряда. Злые языки острили — божье наказание. А сколько продовольствия в Даурии осталось!