— У нас перед войной ввели разверстку на рис, — говорил Кимуpa. — За бесценок рис отбирали. Налоги высокие, удобрения дорогие...
— А там крестьяне ведут коллективное хозяйство, — говорил Таров. — Государство обеспечивает тракторами, машинами, удобрениями...
— Это хорошо, — соглашался Кимура. — А мы говорим: удобряй землю ночью, то есть все делай тайком от соседа. Как звери живем — у каждого свое логово.
Кимура, должно быть, сознавал, что за такие разговоры может влететь от начальства. Он заходил к Тарову, соблюдая предосторожность. Но отказаться от них уже не мог: бесхитростные и откровенные беседы, видимо, стали для него потребностью.
Однажды, это было уже в августе, Кимура зашел после ночного дежурства. Бессонная ночь, письмо из дома и несправедливый выговор офицера сильно расстроили его.
— Плевать я хотел на все. И победа не нужна. Я уже ничему не радуюсь и терять мне нечего: сына убили, землю отобрали...
— Как отобрали?
— Старуха не могла платить налоги. Разве женщине по плечу такое дело? И тут нет покою: офицеры-мальчишки из кожи лезут, выслуживаются...
— Сколько лет было вашему сыну? — спросил Таров, когда удалось немного успокоить унтер-офицера.
— Родился он в год великого землетрясения. Вот и считайте, сейчас ему было бы девятнадцать с половиной.
— Жалко парня, пожить не успел, — сказал Ермак Дионисович, глубоко вздохнув. Он решил воспользоваться подходящим настроением Кимуры и повернул разговор в нужном направлении. — На войне, ладно, бывает, человек ни за что пропадает... Я думаю о своем соседе по камере Рыжухине. Добрый и честный старик, а будто в воду канул. Вы тогда сказали, что Рыжухина отправили туда, откуда не возвращаются. Как понимать это, Кимура-сан?
— Его сначала перевели в лагерь Хогоин, а потом на станцию Пинфань, это недалеко, километрах в двадцати от города. Вот оттуда живым никто не выходит.
— Что же там такое, Кимура-сан? — нетерпеливо спросил Таров.
— Не знаю.
Приблизившись к Тарову и перейдя на шепот, Кимура рассказал, что на станции Пинфань размещается особая воинская часть. Главное здание построено в виде замкнутого четырехугольника. Вокруг возведены земляной вал и бетонированная ограда. Ограда обнесена колючей проволокой.
— Мне приходилось конвоировать заключенных в Пинфань, но заглянуть во двор ни разу не удалось, — сказал Кимура. — Мы обычно въезжаем в мрачный тоннель, сдаем людей и возвращаемся. Как правило, ездим ночью, в специальных автомашинах. Заключенных заковывают в кандалы или крепко связывают веревками. Поверьте мне, я больше ничего не могу сообщить.
Таров не сомневался в том, что рассказ унтер-офицера Кимуры правдив: волнение его было неподдельным.
Вечером, гуляя по городу, Таров восстанавливал в памяти сообщение Кимура: «Если так строго охраняют — значит, там важные секреты. А что если поехать в Пинфань, поглядеть своими глазами?» Но скоро понял: ничего он там не увидит, зато немотивированное появление в запретной зоне наверняка приведет к провалу.
Таров вернулся в ямото, пожевал засохшую данго — рисовую лепешку и лег в постель. Он лежал с закрытыми глазами и думал. Припомнилась японская сказка. «Силач Момотаро придавил главного черта к земле, сел верхом на его широкую спину, сжал ему шею сильными руками и говорит: «Ну что, пришел твой конец?» Перехватило у черта дух, из глаз покатились слезы. Стал черт просить: «Отпусти меня, пощади мою жизнь! Я тебе за это все свои сокровища отдам!» Отпустил его Момотаро. Открыл главный черт кладовые, а там такие сокровища, равных которым на свете нет: и плащ-невидимка, и зонт-невидимка, и волшебная колотушка Байкоку — бога счастья. Ударишь колотушкой — и любое твое желание исполнится».
«Вот мне бы отыскать чертову кладовую», — подумал Ермак Дионисович, засыпая.
Летели недели и месяцы, но ни плаща-невидимки, ни волшебной колотушки Таров не находил. Он по-прежнему сидел в своей комнате, установленной высокими — до потолка — стеллажами, готовил справки для офицеров ЯВМ. «Так можно всю войну просидеть без пользы», — упрекал себя Ермак Дионисович.
От Семенова не было никаких вестей, и Тарову порою казалось, что атаман забыл о своем обещании.
В первых числах февраля позвонил капитан Якимото. Тарова вызвали к начальнику ЯВМ. Это была вторая встреча с генералом Янагитой. Ермак Дионисович не спеша поднимался по лестнице. Неожиданный вызов насторожил и взволновал.
Войдя в кабинет генерала, Таров увидел Семенова, и сразу же камень от сердца отвалился.
Янагита и Семенов сидели за низким столом. На столе — открытая бутылка чуринского коньяка и яблоки в узорной тростниковой корзине.
Таров встал на колени и приветствовал генералов так, как того требовал строгий японский этикет.
— Окажите, Таров, вы довольны своей службой? — спросил Янагита, ставя рюмку на столик. Он показал жестом, чтобы Таров поднялся.
— Я счастлив, ваше превосходительство, что смог вручить свою судьбу в ваши руки, — учтиво ответил Ермак Дионисович, продолжая стоять на коленях.
— Встаньте, капитан, — сказал Семенов по-русски. В его голосе послышалось недовольство. Таров встал.
— А все-таки, как вы сами оцениваете? — допытывался Янагита.
— Вам виднее, ваше превосходительство. Мудрая японская пословица говорит: кто смотрит с холма, тот видит в восемь глаз...
Янагита остался доволен таким ответом, улыбнулся и Семенов.
— Генерал Семенов ходатайствует о вашем выдвижении. Я рад удовлетворить просьбу нашего дорогого друга и перевожу вас на офицерскую должность. Однако, по нашим законам офицерские звания присваиваются только военнослужащим, закончившим специальные японские школы. Я попробую добиться исключения для вас, но наперед ничего не могу гарантировать... Пока можете носить погоны русского офицера. Вы, кажется, капитан? — спросил Янагита и посмотрел в сторону Семенова, видимо, ожидая подтверждения от него. Семенов понял вопрос и кивнул. — И еще одно: наш дорогой друг просит разрешения иногда сопровождать его в качестве переводчика. Я даю согласие и на это. Надеюсь, что службу свою вы будете исполнять прилежно?
— Можете не сомневаться, ваше превосходительство. Я постараюсь доказать мою преданность великой Японии.
Вскоре Тарова назначили помощником начальника монгольского отделения. В первый же день его принял начальник отделения, майор Катагари. Он расспросил Тарова о его прошлом, объяснил в общих чертах задачи, стоящие перед отделением. Коротко он выразил их так: ведение разведывательной работы против МНР и Советского Союза, в первую очередь, сбор информации о воинских частях, их командном составе, вооружении и боевой готовности. Прямые обязанности объяснил Тарову капитан Токунага, который потом руководил его работой.
Кабинет, в котором работал Таров и капитан Токунага, размещался на третьем этаже. Единственное окно выходило на набережную. Отсюда хорошо была видна Сунгари и даже различались запорошенные снегом кусты на левом берегу.
Токунага оказался очень общительным человеком. Не прошло и недели, а они уже были добрыми приятелями и обращались друг к другу на «ты».
Капитан рассказал, что он родился в Токио, окончил юридический факультет Токийского университета и училище службы безопасности, в Харбине работает шестой год, жена Хидэко с двумя детьми живет в Токио у его родителей. Отец работает в префектуральном суде.
— Почему семью не везешь сюда?
— О, это политический вопрос, Таров! Если сказать коротко, считаю обстановку здесь неустойчивой.
— А если откровеннее?
— Видишь, ли Таров, вся наша деятельность тут имеет одну цель — подготовку войны против России. Раньше я был ярым противником войны, считал ее не только бесперспективной, но и трагической для Японии. Потом, когда мы создали хороший плацдарм и миллионную Квантунскую армию, я стал выступать за войну. Последние события опять поколебали мою решимость. Ты не слышал? О, ошеломляющая новость! Русские окружили и разбили под Сталинградом трехсоттысячную немецкую армию. Взяты в плен фельдмаршал Паулюс, двадцать четыре генерала, две с половиной тысячи офицеров и без малого сто тысяч солдат. Фюрер объявил трехдневный траур... Если такую мощь русские двинут на Восток...
