— Вот так в переулке, выходящем на набережную Сунгари, появилась известная тебе вывеска, — сказал Казаринов, заканчивая свой короткий рассказ. — Выиграем войну, вернусь домой. Ведь мне скоро исполнится шестьдесят. Это грустно, друг мой. Что, не согласен?
Казаринов ткнул пальцем в черепаховую оправу очков... — Ничего, говорят — стар козел, да крепки рога. Верно, Ермак Дионисович?
— Точно, Михаил Иванович!
— Я думаю так, — начал Казаринов деловым тоном. — С японцами нам не надо спешить. Присматривайся, изучай, кто чего стоит. Поручик Юкава, конечно, не фигура, а до генерала Янагиты тебе, унтер-офицеру, не дотянуться. Нельзя ли что-нибудь сделать через Семенова?
Таров рассказал о попытке встретиться с атаманом. На прошлой неделе он зашел в Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии — сокращенно БРЭМ. Эта организация возникла после тридцать второго года; когда Таров уезжал на родину, ее не было. Назначение БРЭМ Ермак Дионисович не знал. Но оно привлекло его внимание и он зашел в Бюро.
Молодая миловидная женщина, которой Таров любезно вручил предусмотрительно купленную плитку шоколада «Миньон», устроила встречу с Бакшеевым. Семидесятилетний генерал в то время возглавлял БРЭМ. Бакшеев сидел за массивным столом из черного дуба с ощеренными мордами драконов по углам. Мундир его был помят и не чищен, плохо выбритые щеки свисали на тугой воротник. Генерал не узнал Тарова.
Ермак Дионисович напомнил, что в сентябре двадцать девятого года он сопровождал генерала, когда тот инспектировал казачьи войска в районе высоты Тавын-Тологой. Бакшеев закивал головой, мол «помню, помню», но Таров совсем не был в этом уверен.
Ермак Дионисович доложил о том, что состоит на службе в японской военной миссии. Бакшеев опять одобрительно закивал.
Выяснив, что Семенов постоянно находится в Дайрене, Ермак Дионисович поблагодарил генерала «за интересные мысли», и откозырнув, покинул кабинет.
— Боюсь, и Семенов не признает меня, — сказал Таров, отпивая из стакана остывший кофе.
— Признает! — твердо заявил Казаринов. — Во-первых, он моложе на целых двадцать лет; во-вторых, ты должен так представиться ему, чтобы он сам потянулся к тебе. Как? Давай думать. Одно ясно: хотя Семенов и японцы объявляют себя друзьями, каждый из них опасается за свой кошелек... Это дружба бандитов. И если атаман увидит, что сможет получать из первых рук данные о планах и намерениях японцев, он уцепится за тебя.
— Пожалуй, так. Ход этот очень важен. Нужно сразу же что-то подбросить ему, незаметно, вроде бы случайно. Иначе второй встречи может не быть...
Трамвай грохотал и лязгал по опустевшим ночным улицам. В одном конце вагона сидели, плотно прижавшись, молодой китаец и девушка, в другом дремал пожилой кондуктор — русский эмигрант, с мясистым сизым носом, в форменной тужурке из грубого сукна. Несмотря на духоту, тужурка была застегнута на все пуговицы. «Какая сила удерживает этого русского человека на чужбине? — спрашивал себя Таров, разглядывая кондуктора. — По виду урядник или полицейский пристав. Такими их рисуют обычно...» Вспомнились слова Рыжухина: «Как репей, прицепился к генеральским штанам, и занесло к чертям на кулички».
Размышляя о судьбе несчастного музыканта, Таров начал сопоставлять то, что услышал о нем от Кимуры и Юкавы. Старший унтер-офицер сказал: Рыжухина отправили туда, откуда не возвращаются; поручик сообщил: старика перевели в лагерь Хогоин. «Что это за лагерь Хогоин, откуда люди не возвращаются?» Ермак Дионисович решил собрать необходимые сведения об этом лагере.
Осторожными расспросами сослуживцев удалось выяснить, что лагерь Хогоин размещается в Харбине, находится в ведении японской военной миссии. Начальник лагеря Индзима, заместитель Ямагиси. Дальше этого дело не пошло: люди явно уклонялись от разговоров о лагере, и Таров, боясь вызвать подозрение, временно отступился. Но в жизни часто бывает: наши желания неожиданно исполняются тогда, когда мы уже потеряли всякую надежду.
Так случилось и на этот раз.
В субботу Таров и Юкава посетили ресторан. Наконец-то Ермак Дионисович выбрал вечер, чтобы отблагодарить, как обещал, своего «благодетеля». Поручик порядком захмелел. Выйдя из ресторана, они пересекли Модятоуский сквер и остановились возле красного фонаря (теперь и здесь на японский лад так обозначались трамвайные остановки). Трамвая долго не было, и разговор не клеился. Юкава насвистывал мелодию песни «Вечерний звон», услышанной в ресторане.
— А знаете, Юкава-сан, Рыжухин был первой скрипкой в императорском театре, — сказал Таров, вспомнив, что эту песню часто напевал его сокамерник.
— Твоего милого старика Рыжухина, наверное, подвергли «токуй ацукаи», — вдруг заговорил Юкава.
— «Особые отправки»! Что это такое? — насторожился Таров.
— Точно не знаю, Таров, но это что-то такое... Как бы это сказать... — поручик взялся за пуговицу пиджака Тарова и начал крутить, будто силясь оторвать ее. — В лагерь Хогоин посылают людей, которых по японским законам судить нельзя. Не понимаешь? Элементарная вещь: оперативными документами они достаточно изобличаются во вражеской деятельности. Законных же доказательств нет. Вот и получается — судить нельзя, освобождать тоже нельзя. Их подвергают «токуй ацукаи». Это между нами, Таров. В лагере Хогоин долго не держат, отправляют куда-то. Куда я не знаю, и вам не советую знать...
— В таком случае вам, поручик, не надо было вообще открывать мне эту тайну. Лучше действительно ничего не знать, — сказал Ермак Дионисович с наигранным сожалением.
— Ничего, Таров. Ты не глупый человек, — продолжал Юкава, переходя на «ты», — рано или поздно все равно узнал бы... В лагерь Хогоин отправляют и тех, кто отказывается честно сотрудничать с нами. — Поручик закатился пьяным смехом и погрозил пальцем. Слова поручика встревожили Тарова.
Проводив Юкаву, он дошел до кинотеатра «Атлантик». Демонстрировался детективный фильм по повести Агаты Кристи. Достать билет не удалось. Ермак Дионисович часа два гулял по Китайской, любуясь ночным городом и нарядными женщинами. Из головы не выходил разговор с поручиком, хотя болтливость его была легко объяснима. Таров немало встречал людей, которые надежно хранили доверенную им тайну, но легко выбалтывали не менее важные секреты, услышанные от других, не относящиеся к их прямой службе. О Хогоине Юкава узнал от других и не считал своим долгом оберегать эту тайну.
— Да, лагерь Хогоин — загадка. Тут что-то есть, — проговорил Казаринов, выслушав на очередной встрече сообщение Тарова. — Попробуй разобраться. Начни с Кимуры, — посоветовал Михаил Иванович. — Он хорошо относится к тебе, его душа сейчас возбуждена гибелью сына, помни об этом...
Ермак Дионисович стал искать и создавать поводы для общения с Кимурой. Выходил покурить к служебному входу, через который надзиратели водили арестованных. Кимура несколько раз попадался ему на глаза, но присутствие напарника и арестанта не позволяло завести разговор. Они лишь обменивались официальным приветствием.
Однажды Кимура шел один, и Таров пригласил его в свою комнату. Поговорили. Ермак Дионисович как бы между прочим показал ему советские книги и номера журнала «Огонек», должно быть, случайно оказавшиеся на одном из стеллажей. Старший унтер-офицер пытливо, точно первоклассник, рассматривал иллюстрации: такие книги он видел в первый раз.
— О сыне ничего нового нет, Кимура-сан? — участливо спросил Ермак Дионисович.
— Пришло извещение с печатью — больше ждать нечего, — сказал Кимура, откашлявшись. Он отложил журнал, достал из кармана бумажную салфетку и высморкался.
— Говорят, случаются ошибки.
Кимура печально взглянул на Тарова и покачал головой.
— Ошибки нет. Нечего обманываться, тешить себя напрасным ожиданием.
— Еще есть дети?
— Один он у нас был. Все надежды на него возлагали.
— А вы, Кимура-сан, давно здесь?
— Второй год, по военной мобилизации. Сам я крестьянин, имел два тё[8] земли на севере Хонсю, выращивал рис, фрукты. Жена дома одна, пропадет хозяйство...
