Чтобы не испытывать душевных страданий, я мало-помалу приучила себя не обращать на него никакого внимания.

Позднее, когда он подрос и уже мог сидеть в маленьком детском креслице, я никогда с ним не заговаривала. Я делала вид, что его не замечаю. Когда он начал говорить, то стал называть Старушку мамой, а Старика папой.

Меня же он вообще никак не называл.

Так было до тех пор, пока однажды он не сказал: «´Иди!» Я на это никак не отреагировала. Тогда он произнес это слово еще раз, и только после этого я поняла, что он называет так меня.

С этого момента я почувствовала, что начинаю любить его.

Вообще-то я не знала, что это такое — любовь. Однако я начала смотреть на ребенка ласковым взглядом, а иногда, когда оставалась с ним наедине, даже гладила его по щеке. Я знала, чем при этом рискую, но сдержаться не могла. Я даже брала его на руки. Он был тяжелым и сильным и радостно улыбался.

Постепенно я стала все больше склоняться к мысли о том, что это несправедливо: мне не разрешается ни ухаживать за ним, ни даже прикасаться к нему. Ведь его матерью была я, потому что именно я родила его на белый свет. Я думала об этом все чаще, особенно после того, как Старик снова начал меня насиловать и истязать.

Я уже не могла с прежней стойкостью выносить изнасилования, которые опять стали ежедневными, и сексуальные извращения, к которым меня принуждал Старик. Появление на свет Раймона-младшего вызвало у меня желание оказать своему мучителю решительное сопротивление.

Поэтому я решила убежать к своей родной матери. Я ее совсем не знала, однако чувствовала, что она все еще жива и что моему брату уже удалось ее разыскать. Я не знала, где они — мой брат и моя мать — находятся, однако сама идея побега казалась мне такой заманчивой, что я была готова рискнуть и смело ринуться навстречу тем опасностям, которые, возможно, будут меня поджидать.

Я решила придумать план побега. Однако мои представления об объектах окружающего меня огромного мира ограничивались больницами, в которых я когда-то лежала, кварталами социального жилья и стоянкой возле супермаркета. Я не имела ни малейшего представления, куда можно податься.

Как бы там ни было, как-то утром я взяла на руки своего ребенка и выбежала из дому в домашнем халате и стоптанных туфлях. Я шла быстрыми шагами, не оглядываясь. У меня в голове вертелась только одна мысль: я должна разыскать свою мать.

Чтобы показать ей своего ребенка.

Я шла прямо по дороге, сходя с нее на обочину только тогда, когда по ней проезжала какая-нибудь машина. Я шла, прижимая к себе ребенка, без денег и без куска хлеба в кармане. Я прихватила с собой всего лишь бутылочку с соской, наполненную молоком, пристроив ее между грудей, чтобы молоко оставалось теплым.

И вдруг я услышала, как позади меня притормаживает автомобиль.

Даже не оглянувшись, я продолжала смело идти вперед, хотя уже узнала звук мотора.

Старик первым делом выхватил у меня ребенка, чтобы посмотреть, все ли с ним в порядке. Затем он грубо запихнул меня в кабину грузовичка, и я при этом сильно ударилась ногами и головой. Он, поспешно переключая скорости, грязно ругался и угрожал мне, но я его не слушала.

Я знала, что меня ждет, но не испытывала страха.

Я была готова ко всему, была готова вытерпеть что угодно.

Более того, мне было на это наплевать, потому что я знала, что не успокоюсь и рано или поздно снова попытаюсь сбежать.

Когда мы приехали, Старик тут же заставил меня подняться на чердак, который я знала уже как свои пять пальцев.

Этот чердак представляет собой помещение, расположенное непосредственно под крышей. Туда можно подняться по маленькой лестнице, вход на которую прегражден закрываемой на ключ дверью. Балки, держащие крышу, расположены так, что стоять в полный рост здесь можно только в самом центре. Пол бетонный, с шершавой поверхностью. Окно здесь только одно, да и то маленькое и с грязными стеклами. Из него видно скат крыши.

За дверью с круглой ручкой, в которую вмонтирован замок, находится еще одно помещение — поменьше размерами и вообще без окон. Именно в нем Старик прятал все свои сокровища.

Эти сокровища составляли большое знамя со свастикой, порнографические журналы, разложенные по стопкам в соответствии с их тематикой, и целая коллекция фаллоимитаторов различного размера и формы — с пупырышками, с выступами и утолщениями, огромной длины или толщины, с батарейками или же с механическими устройствами, вызывающими их вибрацию. Старик также хранил здесь видеокассеты, которые покупал в Париже на улице Сен-Дени, и фильмы, которые снимал своей маленькой видеокамерой, заставляя позировать голышом то Надю, то меня. Все эти предметы он либо сжег, либо каким-то другим способом уничтожил за четыре дня до смерти.

Он все время держал ключ от этого помещения при себе и не разрешал никому туда заходить — никому, кроме Старушки. Та хранила на чердаке различные квитанции и знала о «секретах» Старика.

Если я не ошиблась в своих подсчетах, из двадцати последних лет более десяти я провела, сидя взаперти на чердаке. Я то сидела привязанной к кровати (когда Старик меня за что-то наказывал), то лежала с поднятыми вверх и связанными ногами (когда он хотел, чтобы я забеременела), то просто торчала взаперти (когда он начинал бояться, что я сбегу).

На этот раз я провела на чердаке целых шесть месяцев: таким образом Старик наказал меня за то, что я попыталась сбежать.

Сначала я сидела там привязанной за запястье к кровати, затем мне была предоставлена «свобода» передвижения по этому — очень тесному — помещению. Я не знаю точно, когда там было мучительней — зимой или летом.

Зимой в нем было зверски холодно, и я целый день ходила по кругу, чтобы согреться. Летом я едва не задыхалась в этом помещении от духоты. Солнце нагревало крышу и тем самым превращало чердак в настоящую духовку. Воздух сюда поступал лишь через щели. Открыть окошко я уже не могла: Старик наглухо заколотил его после того, как увидел, что я, выбравшись через это окно, ползу по крыше, намереваясь спуститься на землю и удрать.

Я прислушивалась к ударам колокола, доносившимся со стороны находившейся неподалеку церкви, и считала эти удары, меряющие время — четверть часа, полчаса, час. Счет дням я постепенно потеряла. Поначалу я отсчитывала дни, делая небольшие отметины на куске гипса. Но так как я не знала, сколько продлится мое заточение, то решила, что нет смысла этим заниматься.

Все зависело только от того, какое решение примет Старик.

Поэтому я просто ждала, ни о чем не думая и ничего не делая.

Он приходил ко мне два раза в день, утром и вечером. Мне приходилось выполнять его прихоти. Он постоянно пытался в меня что-то засунуть — каждый раз что-нибудь новое. Он перепробовал все тонкие и продолговатые предметы, имевшиеся на кухне и вообще у нас в доме. Затем перешел к своим инструментам. За ними последовала дрель, к которой Старик изготовил деревянные насадки. А еще он как-то раз принес полировальную машинку и, прикрепив к ней полосу искусственной шерсти, стал водить ею по моей коже.

Уходя от меня, он каждый раз оставлял мне какой-нибудь еды и питья.

Если я вела себя по отношению к нему ласково, то даже получала право поесть горячей пищи.

У Старика была весьма своеобразная манера готовить еду. Он брал две банки консервов (обычно фасоль с равиоли или же чечевицу с зеленым горошком), тщательно перемешивал их содержимое и варил до тех пор, пока оно не превращалось в бесформенную массу, похожую на тесто. Затем он сам раскладывал эту массу по тарелкам.

Когда дети подросли, они тоже стали получать свою порцию этого «паштета»: Старик небрежно бросал им его в тарелку, и никто при этом не имел права произнести даже слова. Иногда он добавлял мясо, и все поглядывали друг другу в миски, чтоб узнать, кому какие попались кусочки. Старик клал их кому больше, а кому меньше — в зависимости от своего сегодняшнего отношения к каждому конкретному человеку. Мы были так голодны, что моментально опустошали свои тарелки.