Старик как-то раз заговорил со мной о матери.

— Она тебя ждет и очень хочет, чтобы ты побыстрее вернулась. Ты скоро уедешь из этой больницы. Они тебя так лечат, что, думаю, быстрее ты выздоровеешь дома!

— Когда ты собираешься меня отсюда увезти?

— Скоро. Я сейчас обо всем договариваюсь. Скоро все узнаешь!

У меня не было ни малейшего желания возвращаться домой, а тем более снова оказаться рядом со Старушкой. Он, словно угадав мои мысли, громким голосом добавил:

— Я займусь тобою сам. Правильно накладывать повязки — это совсем не сложно. Я видел, как они это делают. Так что с тобой все будет в порядке!

— Но ведь врач говорит, что я еще не выздоровела.

— Скоро выздоровеешь! Но ты теперь инвалид, я уже оформляю соответствующие документы.

— Инвалид?

— Ну да! Ты теперь изувеченный человек. Еще неизвестно, сможешь ли ты ходить. У тебя одна нога короче другой. Мы будем получать на тебя пособие. Нет смысла платить деньги целой толпе бездельников, если я могу выполнить их работу лучше!

С тех пор он стал у всех спрашивать, когда я смогу покинуть больницу.

Он даже вступил возле моей кровати в споры с профессором.

— Она по-прежнему нуждается в специальном уходе, — возражал тот. — Если ей стало лучше, это еще не означает, что она выздоровела. У нее может начаться заражение, и пока не должно быть и речи о том, чтобы в ближайшее время девочка покинула больницу.

— Это мы еще посмотрим! Вы не можете держать ее здесь против моей воли! Я свои права знаю.

— Мсье Гуардо, будьте благоразумны. Ваша девочка получила телесные повреждения, которые могут привести к необратимым последствиям, если вы лишите ее надлежащего лечения. Требуется время, но она еще совсем юная, и пересаженная кожа постепенно приживается. Проявите терпение.

— Дома ей будет лучше!

— Вы не сможете правильно накладывать ей повязки. Забирать ее отсюда прямо сейчас — это преступление.

— Ну, это мы еще посмотрим!

Старик стал каждый раз внимательно наблюдать за тем, как мне накладывают повязки. Медсестры пытались заставить его выйти из палаты на время процедуры, но он отвечал им оскорблениями, обзывая шлюхами и бездарностями. Поскольку это вызывало у них гнев, их движения становились дергаными и они невольно причиняли мне боль. Старик, видя это, начинал ругать медсестер еще сильнее, заявляя, что они умышленно обращаются со мной грубо. Медсестры в конце концов пожаловались профессору, что мой отец мешает им работать, и сказали, что только он, профессор, может заставить этого грубияна выходить из палаты, когда мне меняют повязки.

— Это моя дочь, и вы не можете запрещать мне на нее смотреть!

Затем он заявил, что больше не позволит медсестрам ни купать меня, ни причесывать, ни подкладывать под меня судно. Он стал делать все это сам.

— Вот видите, я могу ухаживать за своей дочерью лучше вас. Намного лучше! Вы ей не нужны!

Возможности смотреть телевизор я, конечно, лишилась. Зато у меня пока оставалась моя кукла.

— А что за фигню ты прячешь все время под простыней? — хмурясь, как-то спросил у меня Старик.

— Это кукла. Мне ее дала медсестра.

— Я не хочу, чтобы чужие люди давали тебе всякую гадость!

Он хотел забрать ее у меня, но в тот момент в палату зашел медперсонал, и Старик не решился этого сделать.

Это было время обхода, и профессор заставил его выйти.

Вечером дежурная медсестра сказала ему, что, если он заберет у меня куклу, она расскажет об этом профессору.

— Если эта кукла вам не нравится, можете принести ей какую-нибудь другую. Почему у этой маленькой девочки нет игрушек? Это ненормально.

— У нее есть игрушки, я просто забыл их принести.

Произнося эти слова, он бросил на меня сердитый взгляд и нахмурил брови.

— Прекрасно, — сказала медсестра. — Раз вы все время забываете приносить ей игрушки, то у нее останется кукла, которую подарила ей я.

Однажды утром, проснувшись и открыв глаза, я увидела, что Старик стоит рядом с кроватью и держит в руках какие-то бумаги. Он радостно потряс ими перед моим лицом.

— На этот раз, моя маленькая, они не смогут помешать мне отвезти тебя домой!

Он был сильно взволнован и начал ходить взад-вперед по палате.

— У меня есть справка от доктора М. Я увожу тебя в Мо! Он настоящий врач, а не шарлатан! Теперь всем этим клоунам — и в первую очередь профессору — придется закрыть рот. Вот увидишь!

Я была знакома с доктором М. Это был врач, который лечил нас, когда мы болели, и делал нам уколы. Отец всегда сам отводил меня и мою сестру в его кабинет и присутствовал при осмотре. Затем он заполнял медицинскую книжку, записывая в нее все, что сказал врач. Впоследствии Старик всегда делал это и применительно к моим детям: он завел на каждого из них медицинскую книжку и делал там записи своим каллиграфическим почерком — как он говорил, «почерком настоящего печатника».

Целый день он нетерпеливо ждал того момента, когда профессор начнет вечерний обход больных, перечитывая при этом свои бумаги. Старик не мог усидеть на месте, а потому то и дело выходил в коридор, возвращался в палату, рылся в моем шкафчике, в котором не было ничего, кроме свитера и футболок. В конце концов он сгреб их в кучу и запихнул в полиэтиленовый пакет.

Я наблюдала за ним, под простынями сжимая в руках свою куклу.

Каждый раз, когда в палату заглядывала медсестра, Старик спрашивал у нее, в какое время придет профессор. Обычно ему ничего не отвечали.

Наконец вечером, когда Старик сидел в кресле, в палату зашел профессор со своей обычной «свитой».

— Вы хотели меня видеть, мсье Гуардо? Что-то случилось?

— Я хочу, чтобы моя дочь вернулась домой.

— Мы об этом уже говорили, и вы знаете, что я против. Ребенок пребывает в таком состоянии, которое требует специального ухода.

— За ней будет ухаживать в Мо доктор М. Он будет приходить к нам домой, а повязки станет накладывать медсестра. Вот, в этом письме все написано.

Старик протянул профессору бумаги, которые держал в руках, и, пока тот их читал, начал тараторить:

— Это моя дочь, и я имею право ею распоряжаться! Она и так слишком долго находится вдалеке от родного дома. Я больше не могу приезжать сюда каждую неделю, у меня есть работа.

— Послушайте, мсье Гуардо, необходимо, чтобы раны полностью зажили, надо дождаться восстановления…

— Этого можно дождаться и в Мо, и даже быстрее, чем здесь! Я напишу вам расписку в том, что добровольно забираю отсюда свою дочь, и затем увезу ее.

Профессор посмотрел на него пристальным взглядом и немного спустя, тихонько посовещавшись с другими врачами, сказал:

— Я не могу вам воспрепятствовать, однако ребенок всю оставшуюся жизнь будет страдать от последствий вашего решения.

— Ну и пусть!

— Ну а сейчас попрошу вас выйти. Мне нужно посмотреть, в каком состоянии находятся ее ожоги. Выйдите из палаты, я сообщу вам о своих выводах завтра.

— Я вас предупреждаю, что в любом случае увезу ее отсюда!

И он меня увез.

Несколькими днями позже я вернулась в департамент Сена и Марна.

Я снова оказалась в квартале социального жилья, в здании под названием «Шампань», в нашей квартире. Поскольку я не могла ходить, отец донес меня от автомобиля до квартиры на руках. На лестнице навстречу ему попадались соседи, и он им громко кричал:

— Видите, что управление социального жилья сделало с моей дочкой? Я подал на них жалобу!

Соседи смотрели на мои перебинтованные ноги и живот, и мне было стыдно. Я уткнулась носом в плечо отца, чтобы скрыть лицо. Мне казалось, что соседи видят мои ожоги сквозь бинты.

Кожа на ногах набухла. Она была ярко-розовой, с белыми фрагментами. Со стороны казалось, что она состоит из разных кусков. И так оно, в общем-то, и было! Живот пострадал от ожогов меньше и уже начал заживать — благодаря всем тем мазям, которые к нему прикладывали.