— Николай Иванович, а если бы вас на банкет позвали, вы бы пошли?

Орехов разозлился. Не хватало еще, чтобы мне на уроках устраивали допрос. Ясно ведь, как божий день, что это очередная «штучка» Кашина, затеявшего сорвать урок немецкого.

Николай хотел было просто-напросто выпроводить бузотера из класса, но его остановили мальчишеские глаза. Настороженно прищуренные, посверкивающие в глазницах, они впились в учителя, примечая каждое его вольное и невольное выражение лица.

Орехов ответил, что он не пошел бы есть кулинарную выставку. Это была правда, хотя неделю назад возле водопроводной колонки, когда он снял наполненное ведро, у него зарябило в глазах, дома закрутились, и голодный обморок распластал его на скользкой наледи.

— Там, Николай Иванович, баран из сливочного масла был, — попытался Кашин соблазнить учителя. — Большущий…

— Все равно не пошел бы, Володя, — ответил Орехов и по тому, как смылась в мальчишеских глазах настороженность, понял, что ответу поверили.

— Садись на место.

— Ладно, — согласился Кашин, уселся за парту и непроизвольно сглотнул слюну.

По этому инстинктивному движению, по глазам, убежавшим взглядом в сводчатое, мутное от грязи окно, Орехов понял, что Володя пошел бы на выставку, если его позвали. Не отказался бы там от колбас, от сала, от коржиков и торта. А уж про барана и говорить нечего.

Кашин не собирался срывать урок. Ссутулившись, втянув голову в ватник, он сидел притихнув, думая о чем-то своем. Торчали в стороны волосы, и глаза с синими полукружьями стыли в одной точке.

Неприметно вглядываясь в нахохлившегося Кашина, Орехов вдруг сообразил, как много разномастных латок нашито на его ветхом ватнике, который к тому же не подходил по размеру к его узкоплечей поджарой фигуре.

«Наверное отцовский», — подумал Орехов и понял, что не только из-за мстительного упрямства Кашин не хочет учить немецкий. Володю надо было еще накормить досыта, одеть в новую одежду, освободить от очередей у хлебного магазина, от домашних забот, свалившихся на него вместе с военным сиротством, прихварывающей матерью и малолетней, неразумной еще Лидкой.

Кашину надо было возвратить не только погибшего отца, но и детство, украденное войной.

Душеспасительные разговоры, строгие нотации и индивидуальные занятия здесь не помогут. Прежде всего Володе надо купить новый ватник. Орехов обрадовался простой и ясной мысли. Именно с ватника надо начинать обучение Кашина немецкому языку.

Для зарплаты Николая такая нагрузка была непосильной. Поэтому в день получки он устроил в учительской летучий митинг.

— Видели в каком ватнике ходит Кашин? — спросил он учительниц. — Отца убили на фронте, мать болеет.

Дальше он не стал продолжать. Отсчитал двадцать рублей и положил их на стол.

— В моем классе у Воронина тоже последние ботинки порвались, — сказала учительница химии. — Вторую неделю в школу не показывается. Мать заявила, что до тепла ему на уроках не бывать… Почему только Кашину?

Орехов отсчитал от жиденькой пачки еще двадцать рублей и с тревогой оглядел учительниц, у которых в классах было немало худых ватников, разлетевшихся ботинок и продранных штанов.

Непросто было откликнуться на благородный призыв. Николай видел, как медленно двигались испачканные мелом пальцы Татьяны Федоровны, пожилой математички, ходившей с костыликом. После гибели мужа на ее шее сидело четыре сорванца. Видел, с какой нерешительностью отсчитывала захватанные рубли из скудной зарплаты учительница начальных классов Марья Петровна, которой война повесила на плечи дочь, прикованную к постели после ранения позвоночника.

Три дня Орехов и учительница химии ходили по толкучке, размещавшейся на окраинной улице. Здесь меняли брюки на пшено и селедку на таблетки сульфидина. Сбывали с рук древние подсвечники, соблазняли самодельными леденцовыми петушками, играли в «три листика» и рассказывали по картам твою жизнь на десять лет вперед. Божились, попрошайничали, пили магарыч, ловили простаков и сами попадались на удочку.

Здесь продавали все на свете. От ворованной неотбеленной бязи, ветхозаветных патефонов, новеньких, янтарно-желтых, американских ботинок до роскошных гардин, которые, если верить продавцу, украшали то ли виллу Геббельса, то ли охотничий домик Риббентропа.

Ни одну вещь Николай не покупал с таким выбором и придирчивостью, как ватник для Кашина. Он безжалостно ковырял подкладки, мял и тискал материю, чуть не зубами пробовал каждый шов и придирался к пуговицам.

В конце концов он нашел то, что хотел. Разыскал в людской толчее демобилизованного солдата. Тщедушного, почти мальчишку с пронзительно синими глазами, радостными и стеснительными. Солдат продавал армейский ватник. Почти новый, с незалоснившейся еще подкладкой и щеголевато простроченным воротником. В ватнике был единственный дефект — на правом плече белела дырка, затянутая суровыми нитками.

— Под Берлином навылет прошла, — объяснил солдат. — Даже кости не задела… Бывает же такое!

Солдат широко улыбнулся, и Николай улыбнулся ответно. Это же в самом деле здорово, когда под Берлином пуля не задела у человека кость, и теперь он почти дома.

— До Дубровинки на пригородном, а там пятнадцать километров пехом… От Смоленска до Берлина топал, а тут пятнадцать километров — смехота! Деньги на гостинцы надобны. Давай, браток, восемьсот — и по рукам. Это же вещь!

Ватник, в самом деле, был хорош. Добротная ткань защитного цвета, налокотники на рукавах. Форменные со звездочками, пуговицы. Армейский ватник — без обмана. И размер почти впору Кашину.

У Орехова было шестьсот рублей, но он рассказал, кому покупает ватник. Солдат помолчал, погладил пальцем дырку на плече и сдался:

— Давай деньги… Где наше не пропадало!

Учительница химии тоже нашла подходящие ботинки, и они пришли к директрисе. Та со всех сторон разглядела покупки, похвалила их, а заодно и посоветовала:

— Вручите так, чтобы ребята поняли… От себя ведь учителя оторвали. Это надо использовать в воспитательных целях. В педагогике нет мелочей.

Когда вышли из директорского кабинета, Николай спросил напарницу, как она будет вручать ботинки.

— Отдам, да и все. Воронин же босой сидит. Какое еще тут воспитание, — ответила та и, тряхнув кудряшками, убежала в конец коридора, где был ее класс.

Орехов тоже было направился в класс, но раздумал. Характер у Кашина такой, что вряд ли он будет выслушивать при ребятах все, что Орехов скажет в «воспитательных целях» при вручении обновы.

Он попросил нянечку позвать Кашина в учительскую.

Через несколько минут Володя стоял возле двери, привычно, прильнув плечом к косяку и уставясь на спасительное фиолетовое пятно на дверце шкафа.

Николай сказал, что школа купила ему ватник.

Володя обалдело моргнул редкими белесыми ресницами.

— Какой ватник?

— Вот! — Орехов вынул покупку и развернул ватник во всю ширь. Показал и блестящие пуговицы, и ромбы налокотников, и туго простроченный воротник, и ладные карманы.

Лицо Кашина стало розоветь, губы разомкнулись, смыв всегдашнюю насмешливую ухмылку, которая старила его. Глаза зажглись любопытными искрами. Кашин оторвался от косяка и сделал несколько непроизвольных шагов к столу, где была разложена обнова.

— Бери, Володя. Старый мать пусть на тряпки использует. В школу будешь в этом ватнике ходить.

Кашин странно поглядел на учителя, и в лице его разлился испуг. Он не ожидал подарка, понимал, что не заслужил такое благодеяние учителей, а потому его охватила опаска, как это бывает при всякой неожиданности.

— Чего же ты смотришь? Бери.

Орехов глядел на Кашина и думал, что в новом ватнике у него будет совершенно иной вид. Надо только заставить подстричь космы и сменить рубашку.

— Бери!

Кашин спрятал руки за спиной и попятился к косяку.

— Не надо мне ватник, Николай Иванович, — просящим незнакомым голосом сказал он. — Мне мама к Новому году купит… Сказала, что купит. Лидке ботинки, а мне ватник… Не надо мне ничего.