Баба Варушка, от старости остро чувствовавшая время, просыпалась часа за полтора до подъема, на цыпочках уходила в туалет, и там сразу же раздавался грохот, заставлявший Наталью Александровну вскидывать голову с угретой подушки. Вдобавок к этому баба Варушка принималась за железной стенкой выговаривать хлопнувшей крышке унитаза, свалившемуся с узкой полки алюминиевому стаканчику или взбунтовавшемуся крану:
— Ах ты, анчутка бессовестный!.. Люди еще на покое, а ты расходился-разъехался, этакой шум наделал. Думаешь, на тебя окороту не найдется…
Это уже окончательно прогоняло сон. Стараясь сберечь сладостные его остатки, Наталья Александровна натягивала на голову одеяло, подбивала удобнее подушки, переворачивалась с боку на бок, добирая истомной, вполглаза, дремотой каждую минуту не вовремя нарушенного ночного покоя.
Она не сердилась на попутчицу, философски рассуждая, что соседей по каюте не выбирают, что каждый человек живет по-своему и мешать ему в том не следует. Да и баба Варушка, признаться, исподволь обезоруживала доверчивостью и той прямолинейной искренностью, которая бывает у людей, живущих простой и открытой всем жизнью в дальних деревнях и селах.
Убрав постель, соседка не спеша расчесывала седые, посекшиеся, но еще густые волосы, заплетала их в косу, скручивала в узел, пришпиливала на затылке самодельной дюралевой гребенкой и покрывала платком.
После этого она усаживалась к окну, подпирала лицо сухой, как щепа, рукой и начинала удивляться.
— Лесина-то какая, матерь ты господня! — вслух восхищалась она, провожая глазами сосну, зеленой свечкой вымахавшую на крутояре. — Аж звенит, сосенка…
Опять, видно, дождь засмутит. Вишь, бухмарь с востока наваливает… Ладно, погода не вечна мука, переменится… Пожни-то какие у людей, благодать! Тоже, видно, немало сена берут… Кто же на такой воде плот без призора оставляет. Вот кривы руки! Смоет ведь плот-то у вас…
Потомившись часок наедине сама с собой, баба Варушка начинала будить соседок.
— Вставайте-ко ужо, девушки! Скоро ведь эта анчутка забалабонит.
Она кивала на репродуктор, оправдывая собственное нетерпение.
— Перва смена, да перва смена!.. До чего люди дожили, анделы небесные. По радио не на работу, а к еде зовут… Даня-то как сладко зорюет в молодых годах… А меня свекровь, бывало, на начальной заре поднимала. Упластаешься за день, рук-ног не чуешь. Падешь на постель, как головой в омут. Вроде ты только глаза прижмурила, а тебя уже поднимают. Свекровь у меня, Матренушка, зубата была, царство ей небесное. Поизгалялась надо мной, сколько было желательно…
От неумолчной воркотни старухи просыпалась еще одна соседка по каюте — лаборантка сортоиспытательной станции из-под Мценска. У нее была ласковая и необычная фамилия: Малинка. По паспорту она именовалась Дарьей, но при первом же знакомстве решительно отвергла и Дашу и Дашутку, попросив звать ее Даней.
Она была довольна, что ей удалось получить туристическую путевку по Волго-Балту.
— Первый раз нам такую прислали, и бухгалтерша на нее нацелилась. Только я устроила в месткоме «крик на лужайке», что мало уделяют внимания молодым работникам, и оставила Марью Ивановну с неосуществленными надеждами. В наше время никто на тарелочке ничего не принесет. Верно говорят: хочешь жить — умей вертеться…
Наталье Александровне молодая соседка казалась похожей, как две капли воды, на тех московских «лимитчиц», которые, сбежав из рязанских, орловских и воронежских деревень, живут в общежитиях Бирюлева, Дегунина и Теплого Стана, работают на стройках и заводах отделочницами и подсобными рабочими, питаются кефиром и черствыми булками, любят бижутерию, покупают модные сапоги у спекулянтов. Добрые работящие девушки с малыми запросами и готовностью к обыденной судьбе, они густо раскрашивают тушью глаза и больше всего желают иметь постоянную столичную прописку и удачное замужество.
Даня была красива. Удлиненное лицо с крутым лбом, яркими, тугими губами и легкими волосами с янтарным отливом. Она часто смеялась без нужды глубоким горловым смехом, от которого у ребят всегда стискивает дыхание и кружится голова.
В первый же день Даню приметил в толпе туристок судовой радист, щеголявший в пестрой нейлоновой куртке явно заграничного происхождения. Девушка была польщена таким знакомством, с утра до вечера пропадала на палубах и злилась на капитанские строгости.
Проснувшись, Даня вкусно зевала, по-детски терла глаза кулаками. То ли по молодому любопытству, то ли для того, чтобы окончательно проснуться, она вступала в разговор с бабой Варушкой.
— Почему за вас муж не заступался?
— Некогда было ему заступаться. Каждый год он на Мурман ходил, промышлял треску. В марте уйдет и осенью, уже по снегу, воротится… Когда дома бывал, так заступался… Матренушка и на него кидалась: «Врежь жену в рамку да молись… Ей дело не нать, работа не нать…» Так всю нашу жизнь и мутила. Недовольничала, что Иван меня замуж взял. У нее богаче была невеста присмотрена. Из Ташлыковского роду. Шкуну они имели и треску по мурманским становищам скупали… Наш дом в деревне тоже не из последних был…
Рассказы бабы Варушки вязались сами по себе. Сказанное слово вызывало ассоциации, и начинала, как кружево, сплетаться очередная быль.
— Говорки у нас люди, — охотно подтверждала она. — Перво слово скажут, второе за ним бежит, а третье само катится… На семнадцатом году я за Ивана вышла. Тогда в деревнях ни клубов, ни кина не было. Зимой девушки у какой-нибудь вдовицы снимали избу и собирались на вечеринки. По рублю складывались, да еще каждый раз надо было по два полена принести… Шитье с собой брали, вязание. Парни с гармонью приходили, песни пели, кадриль танцевали. На двенадцать колен была кадриль, разными фигурами. Не то что нынешнее дергание…
— Не дергание, а темп, — поправляла Даня. — Смешно сейчас водить хороводы на лужайке… Отсталые у вас представления.
— Может, и отсталые, а только я по-своему говорю… Суетной ноне пошел народ. Кабы вы только в танцах дергались, дак невелика беда. Вы и в жизни дергаетесь, будто шилом в одно место тычут… Внучок мои прошлый год школу кончил и укатил из дома. В колхозе дел невпроворот, а ему, видишь ли, великую стройку подавай.
— Правильно! — не уступила Даня. — Мы живы, кипит наша алая кровь огнем нерастраченных сил… Так про нас в книгах пишут.
Даня не прятала себя от взглядов соседок. Полуодетая расхаживала по каюте, стояла под душем, небрежно полуприкрыв дверь, надевала чулки, выставляя на койку ноги, точеные и изящные, как молодые сосенки, тонкие у щиколоток, округлые в коленях и полнеющие к бедрам.
— Ладна ты телом, — то ли удивлялась, то ли похваливала баба Варушка. — Парень в масть попадет, так много ребятишек нарожаешь.
— Тут не только парень в масть требуется… Жилплощадь для такого дела нужна и зарплата соответствующая, — с усмешкой уточняла Даня.
— На вечеринках Иван всю зиму ко мне на колени садился, — продолжала баба Варушка свой рассказ. — А на рождество в зеркалах показался…
— В зеркалах? — рассмеялась Даня. — И вы такой чепухе верили?
— Верили, девушка, не верили, — грустновато приподняв редкие брови, ответила баба Варушка, — а после крещенья ко мне сваты заявились. Зашли, помню, в избу, а на лавки не садятся. Примета такая была — если на лавку сядешь, так девку не отдадут… Хоть и яра была моя богоданная матушка, а с Иваном мы четыре года душа в душу прожили. Матерного словечка от него не слыхивала… Потом море взяло ясное мое солнышко. Расхлестало в непогоду о луды в Мотовском заливе.
Баба Варушка замолкла, легонько вздохнула и стала рассказывать дальше.
— Осталась я, девушки, в двадцать годов вдовицей с двумя ребятишками. Миколаю третий год шел, Августа родимого папеньку и глазом не увидела… А в ту пору война завелась. Английски солдаты в зеленых шинелях с медными пуговицами в нашу деревню наехали. Пушку у нас на задах поставили, а красные стали по той пушке стрелять. Я ребятишек в охапку схватила и в лес, в дальнюю раду убежала. А свекровь, старушка корыстливая, осталась избу сторожить. На крыльце ее осколком снаряда и хлопнуло. Тут еще год зяблый пал, все жито вымерзло. Картошки, помню, со всего поля, три бурака накопала. Села я на межу возле такого урожая и в голос ревлю. А толку что — картошки все равно не выревешь, а малолетки мои в два голоса есть просят… Мукой исходилась, душа в берестяну трубочку свивалась. Впору было своих кровинушек по куски под чужие окна посылать…
