— Точно.

— Вы вышли из дома…

— Да. Обошел его и направился по Джакаранда-Драйв к пляжу.

— Нож все еще был у вас в руке?

— Наверное.

— Что вы сделали потом?

— Это частная собственность, которая принадлежит… Это боковая дорога к пляжу, она принадлежит людям, которые живут на этом участке. Частная дорога. При въезде поперек висит цепь. Я перелез через нее и пошел дальше через сосновый бор…

— Все еще держа в руке нож?

— Не помню.

— Продолжайте.

— Я вышел на пляж. Дорога выходит прямо на пляж…

— Да?

— …и некоторое время шел по пляжу.

— Все еще держа в руке нож?

— Дайте вспомнить…

— Не торопитесь.

— Должно быть, я бросил его в воду.

— В залив?

— Да. Пока я бродил, швырнул в залив.

— А потом?

— Я упал на песок и начал плакать. Немного погодя я поднялся и побрел обратно к сосновому бору. Там маленькая беседка прямо рядом с пляжем — ее построила ассоциация. Там стоит стол с лавочками по бокам. Я залез на стол и вытянулся, закинул руки за голову. Наверное, я собирался поспать. Я еще не осознал, что случилось. У меня не было никакого представления о том, что делать дальше.

— Что вы имеете в виду?

— Ну… Морин мертвая. И девочки. Я не знал, то ли мне… пойти в полицию и рассказать обо всем, то ли… просто подождать и посмотреть, как все обернется. Я не хотел идти в полицию, я боялся, что они меня изобьют или…

— Но ведь никто здесь не оскорбил вас, не…

— Нет-нет.

— …унизил.

— Нет, все отнеслись… Просто наслушаешься рассказов про полицию… А это… я думал, они могли бы… знаете… подумать, что я… знаете… что-нибудь сделал с… Морин.

— Что вы подразумеваете под «что-нибудь сделал»?

— Ну, вы же знаете?

— Не могли бы вы все-таки объяснить, что имеете в виду?

— Вы же сами знаете?

— Я в этом не уверен.

— Вы же знаете, она в одной ночной рубашке и все такое.

— Да, и что же?

— У полиции могла возникнуть идея, что я с ней что-то сделал. Ну, например, знаете, приставал к ней или что-нибудь еще?

— А вы приставали?

— Нет, сэр. Нет, что вы.

— Тем не менее, вы держали ее в своих объятиях? Вы обнимали ее?

— Да, но я не… знаете… я не делал… я не делал того, о чем могла подумать полиция, если бы я… если бы я пошел к ним и рассказал… рассказал им… о том, что произошло.

— Вы обнимали и Эмили, не так ли?

— Да, но я не…

— Продолжайте. Я слушаю.

— Ничего ей не сделал.

— Но вы боялись, что полиция может подумать, что вы с ней тоже что-нибудь сделали?

— Это верно.

— В сексуальном смысле?

— Да.

— Но вы этим не занимались?

— Нет, сэр, нет, что вы!

— Ни с Эмили, ни с Морин?

— Она была… знаете… ее ночная рубашка была изодрана в клочья.

— Рубашка Морин?

— Да, но я ничего не сделал, клянусь Богом.

— А причина, по которой вы не сразу пошли в полицию…

— Там могли подумать, что я что-нибудь сделал с ней.

— Вы боялись, что они могут подумать, будто вы сексуально обесчестили ее?

— Да.

— Морин?

— Да.

— И что они изобьют вас, если обнаружат это?

— Да. Если они только подумают, что я это сделал, понимаете?

— Мистер Парчейз, почему вы убили Морин?

— Я не знаю.

— Почему вы убили Эмили?

— Не знаю.

— А Еву?

— Не знаю.

— Мистер Парчейз, я обязан перемотать магнитофонную ленту, отпечатать ваши показания на бумаге, и нужно, чтобы вы их внимательно прочитали, перед тем как подписать. При этом, если хотите что-нибудь добавить к своим показаниями или убрать, это ваше право. А пока что я еще не выключаю магнитофон. Не хотите ли что-нибудь добавить к своим показаниям?

— Ничего.

— Тогда пока все, — подвел итог Юренберг.

Когда мы с Джейми вернулись ко мне в контору, было около половины второго. Я был голоден, но у меня не было никакого желания завтракать с ним. Поэтому я промолчал. Его горе перестало быть личным и переросло в общечеловеческую трагедию. Мне нечего было ему сказать. По крайней мере, пока. Я вышел из машины и направился к тому месту, где он поставил свою. Он сразу же начал говорить о Майкле, а у меня появилось то же чувство, что и в два часа прошлой ночью в баре — что он разговаривает с самим собой, принимая мои кивки или возражения только как ремарки, сообщающие выразительность его монологу.

— Мне казалось, что он все это уже пережил, — рассказывал он. — Не далее как в прошлый вторник они с Морин сидели на кухне и разговаривали. По-настоящему сердечная беседа. Обсуждали то, что я прекратил выплату алиментов, планировали его возвращение в школу… Они готовы были разговаривать хоть до утра, если бы я не напомнил им о том, что собираюсь лечь и что у меня завтра трудный день.

«Завтра» — означало «среда». И Джейми, вне всякого сомнения, предстоял день в коттедже на берегу залива. Несмотря на это, в ночь со вторника на среду его сын Майкл сидел на кухне и сердечно беседовал с Морин. Как-то все это совсем не вязалось с представлением о человеке, который пять дней спустя, сидя за тем же самым столом, схватит нож.

— Знаешь, на нем это отразилось тяжелей всего, — сказал Джейми. — Ему было всего десять, когда я расстался с Бетти. Понадобилось полтора года, чтобы прийти к соглашению: она все время создавала трудности. — Он открыл дверь и залез внутрь. — Но знаешь, — продолжал он, — я на самом деле был уверен, что он все уже пережил. В сентябре приехал сюда, поступил во Флориде в университет… Ну хорошо, в январе его исключили, но я искренне полагал, что он собирался возобновить учебу. Думал, что он снова… начал меня уважать. Любить.

Джейми покачал головой. На меня он не смотрел. Его руки лежали на рулевом колесе, а сам он уставился сквозь ветровое стекло на ослепительно белую стену, окружавшую комплекс конторских зданий.

— И вот сегодня днем, один на один в кабинете, я спросил у него: «Майкл, зачем ты это сделал? Майкл, ради всего святого, чего ради ты это сделал?» А он взглянул на меня и сказал: «Это твоя вина, папа, это из-за тебя», — и вот тогда я обозвал его сукиным сыном, паршивым сукиным сыном и схватил его за горло. Потому что он… как бы вернулся в прошлое, понимаешь? Ему опять было десять лет, и он снова обвинял меня, только на этот раз обвинял меня в чудовищном преступлении, которое совершил сам. Он так и сказал, что это моя вина, что все из-за меня!.. Мэтт, я… хотел прикончить его. Я готов был его растерзать. Если бы не вмешался Юренберг, я бы его убил! Да простит меня Бог, но я бы это сделал.

Как только я ступил на порог конторы, Синтия тут же обрадовала.

— Приходил Галатье, — доложила она.

— По-моему, я просил тебя отменить встречу.

— Я так и сделала. А он все равно взял и приперся.

— Ладно, свяжись с ним. Нет, погоди… Сначала закажи мне сандвич и бутылку пива, а уж потом позвони Галатье.

— С чем сандвич?

— Кусок ржаного хлеба с ветчиной, а вообще-то все равно — какой угодно…

— На твоем столе список телефонных звонков.

— Отлично, а где Фрэнк?

— В Федеральном суде. Окончание дела Келлермана.

— Поторопись с сандвичем. Просто умираю с голоду.

Я зашел в кабинет, снял пиджак и ослабил узел галстука. Пока я отсутствовал, накопилось около дюжины звонков, но только один был важный. Я предположил, что Фрэнк, наверное, с ним разобрался, потому что звонок этот имел прямое отношение к окончанию дела в Федеральном суде. Это звонила администрация банка с предложением снизить процентную ставку на четверть процента, и они готовы были пойти на дальнейшее снижение, если только мы сможем переделать документы до окончания дела. Позвонили в двенадцать тридцать, а слушание было назначено на час тридцать. Я снял трубку и позвонил Синтии.

— Я уже заказала, — откликнулась она. — Черный хлеб у них кончился, и я решила, что подойдет и белый.

— Отлично. Синтия, насчет этого звонка по поводу процентной ставки…