"...Знаю тебя уже столько времени после Нового года и все-таки все время думаю о тебе. Я виделся с тобой вчера, увижу тебя снова завтра... Да. И все-таки пытка — ходить скрючившись, чтобы никто не заметил горб, выросший на брюках над библейским местом..."

Этим письмам, казалось, не было конца. Хоть и насчитывалось их всего двадцать два.

Последнее, пожалуй, было самым красноречивым. В частности, по той причине, что, плывя на всех парусах в привычной эротической стратосфере, оно каким-то образом снижалось до уровня земных делишек.

"Моя дорогая Сьюзен,

я понимаю твое нетерпение, связанное с тем обстоятельством, что длится уже нескончаемое время, а проволочки с твоим вселением в новое гнездышко все продолжаются. Поверь, я сам чувствую себя неуютно, когда приходится поздней ночью разыскивать такси в районе с дурной славой: мрак, ни одного полисмена, брр... О, сколь счастлив я оказался бы, поселись ты где-нибудь в центре города, поближе к моей конторе, в безопасном благополучном районе, в шикарной обстановке, которую я тебе обещал.

Но, заклинаю тебя, не восприми отсрочку как знак моего бездушия или перемены отношения к тебе. И пожалуйста, наберись терпения, не становись забывчивой. Мне ненавистна мысль о потере теперешнего жилья, об утрате драгоценного времени, которое может пройти, пока не освободится новое. Ведь меня заверили, что это должно произойти со дня на день. Я обеспечу твою возможность платить наличными по всем счетам, но, умоляю, оплачивай аренду житья без промедления. Ты не можешь рисковать с просрочкой платежей.

Хожу на почту каждый день, но в моем ящике — ничего от Сьюзен. Маленькая Сью стесняется или боится написать мне? Или стала безразлична? Сама мысль об этом мне ненавистна. А может, сладкая Сью хочет напомнить мне таким образом, что она принадлежит мне? Думается, что мне придется наказать тебя в следующий сладкий миг нашего свидания. Представляю, как положу тебя на свои колени, стяну с тебя трусики и отшлепаю, да так, что щечки порозовеют, а я буду наблюдать, как вздрагивает твой задик под шлепками, и упиваться твоими стонами..."

И это письмо не было подписано.

Позор, да и только: замедление в их работе...

Часы в "дежурке" свидетельствовали, что через двенадцать минут наступит полночь. "Кладбищенскую смену" только что отпустили, и Хейз переругивался с Бобом О'Брайеном, который никак не желал сообщить Карелле о звонке.

Боб в ответ сказал:

— Тебе все равно околачиваться где-то поблизости и, как бы между прочим, ты можешь сделать это, даже несмотря на то, что рабочее время уже кончилось. Если, — твердил он, — сестра говорила с тобой, значит, именно ты и должен все передать Стиву.

На что Хейз заявил, что у него срочное задание и как, мол, О'Брайен думает, следует ему, Хейзу, поступить: оставить Карелле записку на письменном столе?.. "Срочное задание" состояло в том, что он должен был встретиться с детективом третьего класса Энни Роулз, которая купила ему красные носки. Они были сейчас как раз на нем и прекрасно гармонировали как с шевелюрой, так и с галстуком, который также был в данный момент на нем. Кроме того, белая рубашка — в тон седой пряди волос над левым виском. Хейз был экипирован в соответствии с летней жарой: голубой блейзер из легкой ткани "тропикл", брюки из той же ткани (правда — серые), как уже говорилось, красный галстук и подарок Энни — красные носки.

На календаре — 17 июля, вторничная ночь, температура воздуха за стенами "дежурки" — восемьдесят шесть градусов по Фаренгейту, по подсчетам Хейза — тридцать градусов по Цельсию, а это, как ни считай, страшная жара. Хейз ненавидел лето. В особенности он ненавидел это лето, потому что, как ему казалось, началось оно уже в мае и до сих пор стояло на дворе; каждый день тропическая температура дополнялась отупляющей влажностью, и все это вместе превращало человека в какую-то слякоть.

— Неужели ты не можешь оказать мне одну простую услугу? — спросил Хейз.

— О, это не такая уж простая услуга, — отозвался О'Брайен. — Подобная штука травмирует человека, даже если происходит только раз в жизни. Неужели ты этого не знаешь?

— Нет, — сознался Хейз. — Я этого не знал.

— Так вот, — продолжал О'Брайен, — у меня здесь в участке репутация коллекционера всяких неудач.

— Откуда это у тебя такие мысли? — спросил Хейз.

— А оттуда: я то и дело попадаю в перестрелки. Хуже того, в этом смысле я просто чемпион.

— Ну это же смешно, — неуверенно отозвался Хейз.

— И вот приходишь ты, — продолжал О'Брайен, — и начинаешь канючить, просить, чтобы я выложил Стиву страшную весть. И что он подумает? Он подумает так: ага, вот тот самый невезунчик, зараза, от которого я и подцеплю невезение.

— Стив так не подумает, — сказал Хейз.

— О чем это я не подумаю? — спросил входивший в комнату Карелла, минуя вращающуюся рогатку дверей "дежурки" и снимая куртку. Вслед за ним шел Браун. У обоих был подавленный вид.

— Так о чем я не подумаю? — переспросил Карелла.

О'Брайен и Хейз молча уставились на него.

— В чем дело? — спросил Карелла.

Оба не проронили ни слова.

— Коттон? — начал Карелла. — Боб? В чем дело?

— Стив...

— Ну, Стив. Что дальше?

— Поверь, мне страшно это сказать тебе, но...

— Но — что, что, Боб?

— Твоя сестра недавно звонила, — вымолвил наконец О'Брайен.

— Твой отец умер, — сказал Хейз.

Карелла посмотрел на него ничего не выражающими глазами. Потом кивнул.

— Где она? — спросил Карелла.

— В доме твоей матери.

Стив прошел к телефону и набрал номер. Сестра сняла трубку после третьего звонка.

— Анджела, это Стив.

Она плакала, это было заметно по голосу.

— Мы только что приехали из клиники, — выговорила она сквозь слезы.

— Что произошло? — спросил он. — Сердце?

— Нет, Стив, не сердце.

— А что?

— Мы были там на опознании.

Какое-то время он ничего не мог сообразить.

— Что ты имеешь в виду? — наконец спросил он.

— Мы должны были опознать тело.

— Но почему, Бог мой?! Анджела! Что случилось?

— Его убили.

— Убили? Ничего не понимаю...

— Убили в пекарне.

— Не может быть.

— Стив...

— Господи, что?

— Вошли двое. Папа был один. Они очистили кассу...

— Анджела, не говори мне об этом, пожалуйста...

— Извини, — сказала она и громко заплакала.

— Боже, Боже... Кто там? Ну, кто там, в этом... Кто работает в Сорок пятом? Это же Сорок пятый? Ведь так? В районе Сорок пятого? Эй, кто знает, кто работает в Сорок пятом?.. Анджела! — сказал он в трубку. — Ласточка, они сделали ему больно? Я хочу сказать... Они заставили его страдать?.. Да или нет, Анджела? О Боже, Анджела... О Боже, Боже, Боже...

Он отнял трубку от рта, прижал ее к груди; слезы текли по лицу, тело сотрясалось от рыданий.

— Стив, с тобой все в порядке? — встревоженно звучал приглушенный голос сестры в трубке, прижатой к рубашке. — Стив! Стив! Стив!

Она повторяла это снова и снова. До тех пор, пока он не вернул трубку в исходное положение и не сказал, все еще плача:

— Что ты говоришь, сладость моя? Это ты?

— Да, Стив.

— Скажи маме, что я сейчас приеду.

— Рули осторожнее.

— А Тедди ты сообщила?

— Она уже едет.

— Томми с тобой?

— Нет, мы были одни, мама и я.

— Как, как? Где Томми?

— Не знаю. Пожалуйста, поторопись, — сказала она и повесила трубку.

Два детектива из 45-го — это в Риверхеде — испытывали определенную неловкость от разговора с коллегой-инспектором, чей отец был убит. Никто из них не был знаком с Кареллой: 87-й участок был далеко от их района. К тому же оба они были чернокожие, а по всем данным выходило, что двое ограбивших пекарню Тони Кареллы, а потом и убивших его, тоже были чернокожими.