— Слыхал про разбойных зверей, — отозвался Гурьев, — однако веры не давал. Теперь сам увидел. Прельстился на твои слова, рыбьего зуба захотел. Вот и казнюсь. Сгиб ведь Гаврила Демичев…

— Горе большое…

— А как зверь, ушел? — спросил Фома Мясной.

— Закололи.

— Зубье надо взять, — заполошился Мясной. — В большую цену пойдут.

— Вспомню, как он зубьем карбас переворачивал, в дрожь бросает, и денег никаких не надо.

— Не твоя бы твердая рука, Степан Елисеевич, все бы сгибли, — вступил в разговор Митрий Зюзя.

Тем временем по приказу Степана Гурьева лодки снова вернулись к месту недавнего разбоя. Мореходы осмотрели полузатопленный карбас и решили привести его в реку и починить. По торчавшему из воды бочонку нашли мертвого моржа. Гаврилу Демичева нигде не могли сыскать.

В хлопотах мореходы не заметили перемены погоды. Небо покрылось облаками, заморосил мелкий холодный дождь: от севера приближалась белая стена тумана.

Убедившись, что искать утопленника бесполезно, мореходы отправились к острову. Первая лодка потащила за собой затонувший карбас, а вторая — убитого моржа.

Плотный, густой туман двигался следом за лодками и возле берега успел накрыть мореходов.

На берегу собрались все островитяне.

Огромного зверя вытащили на песок. Это был старый самец небывалых размеров. Вся его кожа была прорезана глубокими морщинами и покрыта узловатыми наростами в кулак величиной. На теле моржа копошились крупные паразиты. Клинообразные клыки достигали длиной одного аршина с четвертью.

Столпившиеся вокруг моржа мореходы удивленно покачивали головами. Разделывал зверя Фома Мясной, ему помогал Митрий Зюзя. Моржовый желудок Фома отнес в сторону и предложил желающим осмотреть его содержимое. В желудке оказались куски нерпичьей шкуры и перья разных птиц.

Туман, наползая с необъятных морских пространств, тяжело навалился на остров и закрыл все вокруг белой, плотной пеленой.

После панихиды в Успенском соборе дочери Малюты Скуратова собрались на женской половине кремлевских хором боярина Годунова.

Сегодня исполнилось ровно четырнадцать лет со дня смерти знаменитого опричника, любимца и соратника царя Ивана Грозного.

Конечно, чадолюбивый отец был записан в поминальниках не как Малюта Скуратов, а как Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский. Родные записали его имя полностью, чтобы на небесах не случилось путаницы.

В обычае было давать новорожденному имя в честь одного из святых, память которых приходилась на день рождения. И тут же родители награждали его прозвищем. Иной человек откликался на него всю жизнь, а настоящее, молитвенное имя знали лишь близкие люди.

Сестры удобно расселись на мягких лавках, крытых толстым войлоком и сукном. Отдохнули после долгого стояния в церкви, помолчали. Повертели в руках маленькие парчовые подушечки, лежавшие на лавках для удобства.

— Вели, матушка, орешков каленых принести да пряников сладких, — сказала, поджав губы, старшая сестра, Христина, — да медка бы крепенького либо винца — покойничка помянуть.

Старшая была дородна телом, лицом похожа на Григория Лукьяновича и любила побаловаться хмельным, если к тому был случай.

На отца походили и младшие дочери, однако Христина, краснолицая, с толстой шеей и крупным носом с широкими ноздрями, была похожа на отца, как рыба на другую рыбу. Муж ее, князь Дмитрий Шуйский, пугался иной раз спросонок, увидев рядом на подушке ее лицо. За козни против Бориса Годунова князь был сослан, но помирился с ним и вернулся в Москву. Желая породниться с Годуновым, он женился на старшей дочери Малюты Скуратова, свояченице правителя, и вскоре был переведен в царские кравчие.

Горбатая старуха, вся в черном, похожая на монашку, принесла сулею хмельного меда и сладких заедков.

Старшая сестра помолилась Николаю-угоднику, строго смотревшему из угла горницы. У иконы теплилась неугасимая лампадка. Ее слабый, дрожащий огонек оживлял застывшее лицо святого.

— За упокой души! — Перекрестившись, Христина выпила серебряную чару меда.

— Да будет он в кущах райских, — сказала Анна.

— Пусть смилуется над ним бог, — добавила Марья.

Сестры попробовали хмельного, в головах у них закружилось. Сухое лицо Николая-угодника не казалось уже таким строгим, как прежде.

Анна попросила чего-нибудь поесть. Горбунья в черных одеждах принесла жареного поросенка и малосольных огурцов.

Хозяйка руками разрывала мясо и угощала сестер. Ели с жадностью, глотая куски нежного жира и обгрызая косточки. Наевшись, вытерли лицо и руки рушником, вышитым по концам райскими птицами.

— Опочивальню новью покрыли, — завистливо сказала старшая, оглядывая стены и потолок, — не жалеет Борис Федорович денег. И ковер, ему цены нет… А кровать-то, кровать, и у царей таких не бывает! — Христина засмеялась и толкнула локтем Анну.

Кровать на самом деле была превосходна. Резные столбики вышиной аршина три, на которых держался полог, заканчивались наверху золотыми шарами. Полог сшит из камки, и занавеси камчатные. Сверх того на занавесях золотом вышиты травы, люди и звери. В головах и в ногах кровати золотом и серебром сверкали застенки, украшенные золотыми кистями.

Марье, младшей сестре, захотелось похвалиться. Она подошла к кровати, откинула занавеси. Сестры ахнули.

Двуспальная пуховая постель, длинная белоснежная подушка во всю ширину постели. Одеяло кизилбашской камки — по серебряному полю шелковые травы, в травах золотые листья. Опушка одеяла соболиная. У постели две скамеечки, покрытые красным сафьяном, для влезания.

Сестры ощупали постель, осмотрели одеяло, налюбовались на затейливые скамеечки. А Марья стала показывать вещички, нужные для женского обихода. Она показала большое зеркало на стене, завешенное куском синего шелка. В маленьком сундучке, окованном серебром, хранились коробочки из слоновой кости с белилами и румянами для лица, с клеем и чернью для бровей и другими снадобьями.

Душистой водой из большой склянки, приготовленной придворными лекарями, сестры покропили себе на платья. Душистая вода была редкостью, и не в каждом, даже богатом доме ею пользовались.

Рассмотрев все, что было в опочивальне у младшей сестры, Анна и Христина снова уселись на лавке и принялись вздыхать и креститься.

— Четырнадцать лет прошло, как убили нашего батюшку. — Сказав эти слова, Анна, подперев щеку рукой, склонила голову набок. — Много крови пролил покойник. Много молиться за него надобно. Сегодня я во всех московских церквах панихиды заказала, слуги с ног сбились, всё бегали.

— В десяти монастырях до скончания века по нем панихиды служат. Еще царь Иван Васильевич вклады делал, — отозвалась Христина.

— А мой-то муженек Борюшка не ругает нашего батюшку. Он-де, говорит, вовсе не виноват, ему-де государь приказывал, а он человек маленький.

— Маленький не маленький, а первым был после царя. Против него и одного слова никто сказать не мог.

— И для детей своих был добрый. Нас, дочерей, не обидел, приданое дал. Мужу в глаза смотреть не зазорно.

— Да, да, мой-то Борюшка очень доволен. Не пожалел, говорит, для нас Григорий Лукьянович своего богатства.

— Борюшка да Борюшка! — В голосе старшей, Христины, послышалась злость. — Твой Борюшка не в свои сани влез. За царем спрятавшись, всеми государскими делами вершит… И доходы ему идут не по роду, не по племени. С Важской области, с Рязани и страны Северской, — стала перечислять Христина, загибая пальцы, — с Твери и с Торжка, с бань и купален московских, с пчельников и лугов по обоим берегам Москвы-реки на тридцать верст вверх и сорок вниз по течению.

Марья, жена Бориса Годунова, и Анна, жена князя Ивана Глинского, удивленно посмотрели на сестру. Таких речей они от нее никогда не слышали. Тем более, что и замужеством своим Христина была обязана правителю.

— Мы с Анной княгини, наши мужья царского роду, — продолжала Христина гневно, — и не суемся вперед. А твой-то Борюшка безродный. Нахватался от царей милостей: и боярин-то он, и конюший, и великий боярин, и правитель. Таких-то чинов при прежних царях не слыхано.