Степан Гурьев хотел идти на восток, к устью реки Мутной, но пришлось сделать иначе.
— Дым в море! — вдруг снова закричал Митрий Зюзя, указывая куда-то на север.
Действительно, над чистым горизонтом лохматились чуть заметные клубы дыма.
Кормщик, прикрыв глаза от солнца ладонью, долго всматривался.
— На аглицких кочах обед готовят, — сказал он. — В обход пошли, тяжелы, видать, очень. Поворачивай, парень, на дым, — он сверился с маточкой, — как раз на полуношник выходит. Так и держи.
За сутки строгановские корабли не смогли догнать английских купцов. Их трехмачтовые кочи несли больше парусов и, несмотря на грузность, шли не хуже малых кочей. И управляла английскими кораблями, несомненно, опытная рука.
Иногда мореходы видели на горизонте либо дым, либо верхушки мачт, а в остальное время ничего не замечали.
На вторые сутки дозорный на коче «Аника и Семен» Сувор Левонтьев увидел на правой руке низкие берега. И Степан Гурьев опознал в открытых берегах южный мыс острова Надежды и северный мыс острова Большого. Между мысами хорошо был приметен вход в пролив, тянувшийся с востока на запад.
Посмотрев в свою мореходную тетрадь, Степан Гурьев решил прекратить преследование англичан. «Боятся, сукины дети, идти проливом, там течение быстрое да мелей много. И на веслах идти на больших кочах неспособно… Пусть обходят вокруг острова. А я им навстречу из пролива выйду и ударю врасплох».
У Степана Гурьева взыграла старая корсарская закваска, он стал думать, как ему способнее разбить врага.
«А пока надо отдохнуть, — размышлял он. — В проливе есть хорошее становище, закрытое от всех ветров».
И Степан Гурьев приказал рулевому повернуть на восток. За «Аникой и Семеном» повернул на восток и коч «Холмогоры».
К обеду строгановские кочи вошли в пролив. Подходила полная вода, и кочи быстро несло к берегу. Степан Гурьев давно сидел на мачте и высматривал безопасный вход в становище.
В проливе белели льдины, сидящие на мели. Поднятые приливом, плыли бревна и целые деревья с корнями.
Вот он и крест, указанный в мореходной тетради, вот Черная скала, а на ней лежит плоский камень. Между крестами и скалой — узкий вход в становище шириной всего с десяток аршин. Однако глубина вполне допускала плавание кочей. Наступила полная вода, течение остановилось.
Степан Гурьев повернул в становище. Мореходы опустили паруса и шли на веслах, так безопаснее.
Залив был небольшой, но очень удобный для стоянки кочей. В него впадала говорливая мелководная речка, несущая свои воды из пресного озера, расположенного посередине острова.
Вокруг становища росла невысокая трава, цвели цветы, а возле берегов реки зеленел низкорослый кустарник. Становище посещалось русскими мореходами и в прежние годы. В глубине залива виднелся большой деревянный крест, а немного в стороне еще два. На небольшом холме при впадении реки три белых медведя с любопытством смотрели на русские кочи.
Когда остановились и отдали якоря, Степан Гурьев подозвал к себе Митрия Зюзю.
— Обедал?
— Обедал, Степан Елисеевич.
— Съедем на берег — идти тебе высмотренем. Мне надо знать, когда агличане обогнут полуденную сторону острова. Как повернут они на полдень, возвращайся обратно. Возьми с собой Сувора Левонтьева. Вооружитесь, как надоть. Понял?
— Понял, Степан Елисеевич.
— Бояться не бойся, а опаску держи. — Гурьев крепко пожал руку Зюзе.
На берег мореходы съехали веселые… Снова под ногами твердая земля, а не палуба, шаткая, как качели. Прежде всего они разожгли на пригорке костер и, бросив в него несколько кусочков воска, окружили его, взяли друг друга под руки и принялись все вместе петь и отплясывать что-то веселое. Вероятно, такие танцы исполнялись после обильной жертвы Перуну или другому славянскому богу в давние времена.
Когда мореходы немного отвели душу, Степан Гурьев позвал всех к высокому кресту. Здесь похоронен еще в прошлом веке мореход-холмогорец Устьян Григорьев. Надпись, вырезанная на кресте, хорошо сохранилась.
Степан Гурьев прочитал Евангелие и в молитве стал благодарить бога за благополучное прибытие на твердую землю. Кормщикам в дальних, продолжительных плаваниях и зимовках часто приходилось исполнять некоторые обязанности попа. В мореходной тетради Гурьева имелись два приложения: «Чин како самому себе причастити не сущу попу» и «Мирьской погребальник».
Отдав должное небесам, мореходы разбрелись в разные стороны. Всем любопытно посмотреть своими глазами на чудесную природу острова… Ведь это доступно далеко не каждому. Все строгановские мореходы здесь впервые, а что видишь первый раз, всегда любопытно. Северное лето было в разгаре. Зеленела трава, всюду виднелись низкорослые яркие цветы.
По земле шныряли мыши-пеструшки. Над головами кричали звонкоголосые чайки и другие птицы. Неподалеку на отлогом песчаном берегу грелись на солнце моржи.
Белые медведи, встречавшие мореходов, и не думали уходить. Наоборот, к ним подошли еще два. Медвежье стадо продолжало стоять на холме, принюхиваясь к незнакомым запахам.
Глава семнадцатая
ВЕРХОМ ОНА ЕЗДИТ, КАК АЛЕКСАНДР, ОХОТИТСЯ, КАК ДИАНА, ХОДИТ, КАК ВЕНЕРА, ПОЕТ, КАК АНГЕЛ, ИГРАЕТ, КАК ОРФЕЙ
Королева английская Елизавета находилась в приятном заблуждении и даже в преклонном возрасте считала себя едва ли не первой красавицей в мире. Она чутко прислушивалась к каждому слову своих приближенных, и горе тому, кто позволил себе неуважительный отзыв о ее внешности.
Это ее главная слабость.
По нескольку раз в день она меняла платья, а на парадных выходах появлялась расшитая серебром и золотом и обильно украшенная драгоценностями. Морщинистая и раскрашенная Елизавета продолжала увлекаться танцами, стараясь обратить на себя внимание богатством и разнообразием одежды.
Однако королева умна и образованна. И когда ей приходилось решать государственные дела, умела проявить тюдоровскую[8] твердость и найти правильную линию среди сложных поворотов политики.
Сегодня королева в Ричмондском дворце ожидала Джерома Горсея, посланника московского царя Федора Ивановича.
Когда сэр Френсис Уолсингем и лорд-казначей подвели Горсея к королеве, он был ослеплен обилием драгоценностей, пришитых и навешанных всюду.
«Старуха, — подумал Горсей, глядя на ее накрашенное, нарумяненное лицо, — и к тому же урод».
Королеве в этом году исполнилось пятьдесят четыре года. И в молодости она не блистала красотой. Продолговатое лицо, большие зубы, длинный, слегка крючковатый нос. Маленькие живые глаза. Взбитые рыжие волосы, украшенные короной.
Королева милостиво приняла письмо у стоявшего на коленях посланника и выслушала приветственные слова от имени московского царя Федора Ивановича.
Джером Горсей вкратце рассказал о царских пожалованиях лондонским купцам.
— Шесть тысяч фунтов — это недурно. Вот, милорды, поистине царский подарок от московского государя: купцы наши не заслужили этого. Но я надеюсь, что они лучше обойдутся с моим слугою Горсеем, чем с несчастным Баусом… Я прошу вас наблюдать, чтобы так было, — продолжала она, обратившись к лорду-казначею и Френсису Уолсингему.
Королева развернула царскую грамоту и, рассматривая в ней украшения и буквицы, спрашивала, как читать ту или другую букву.
— Я бы скоро выучилась читать по-русски, — сказала королева.
— Прекрасный язык, ваше величество, — похвалил Джером Горсей. — Самый богатый и изящный в мире.
— Замечательно! Вы, граф Эссекс, должны выучиться. Будете читать мне московские грамоты без переводчика…
— Слушаюсь, ваше величество, — наклонил голову граф.
— Ну, а где подарки? Вы можете встать с колен, мистер Горсей.
В эту минуту она услышала из толпы царедворцев восхваления:
— Как прекрасна сегодня королева!
— Она всегда прекрасна!
— Видеть королеву — райское блаженство, а быть без нее — адская мука.