— Гетман Косинский велит брать присягу на верную службу с панства украинных земель, — медленно, останавливаясь на каждом слове, сказал атаман Чуга. — Но тебя, пан Коганец, за твои зверства над людьми наш светлый гетман не возьмет в свое подданство. Ты зверь, а не человек. Приказываю вам, мужики, своего пана запереть в дом и сжечь, как диавола, как отступника от православной веры… А сначала возьмите все, что хотите, из панского дома и из его имущества. Разделите между собой. Так велит гетман Христофор Косинский.

Толпа зашевелилась, радостно загалдела.

Пан Коганец стоял, молча потупив глаза в землю. До его сознания еще не дошел страшный смысл сказанных атаманом слов. Он не пошевелился. Его любимая охотничья собака подошла к нему, обнюхала и стала лизать его босые ноги.

— Надо вырыть из земли мужика, — возвысил голос атаман. — А Катерина… Бог ей поможет. — Он подумал, перекрестился, вынул из-за пояса пистоль, насыпал на полку пороха и, сделав несколько шагов к живой еще, страдающей женщине, выстрелил в голову. — Похоронить с попом, честно.

Мужики стали креститься, бабы заплакали.

Трое поселян подошли к голове, торчавшей из земли, и заработали лопатами.

— Не теряйте времени, мужики, выносите панские пожитки из дома, — сказал атаман. — Укажите нам слуг, которые вас обижали.

Мужики и бабы побежали в панский дом. Оттуда выносили сундуки, ковры, посуду, дорогую одежду и складывали за воротами в кучу. Из хлевов и конюшен вывели коров, лошадей, волокли овец. Кричали перепуганные куры и гуси.

В пустой дом привели пана Коганца. Когда он понял, что его сожгут и что он умрет страшной смертью не когда-нибудь, а сейчас, он завыл, протяжно, дико. Казаки связали ему руки и ноги и положили на кровать.

— Нехай ему мягче перед смертью будет, — сказал сотник Головня.

И на дворе вопили и стонали. Мужики и казаки расправлялись с панскими слугами, отличавшимися своей жестокостью. Их пороли мокрыми узловатыми веревками. Отсчитывали по двести ударов.

— Коли живы будут, — сказал атаман, — поостерегутся впредь мучить людей. Не жалейте веревок, хлопцы.

Панский дом обложили со всех сторон сухим хворостом. Факельщики подожгли его. Деревянный дом запылал сразу.

Огонь осветил странным светом все предметы, находившиеся поблизости. На деревянной стене различалась каждая трещина, каждый сучок. Стоявшие у дома деревья освещались, будто ярким солнцем. Чернели стволы и сучья, зеленели листья. Озаренные пожаром листья казались безжизненными, будто смотрели на них сквозь синее стекло.

Позади дома загорелись скирды прошлогодней соломы, и в небе возник четко обрисовавшийся высокий колодезный журавль.

Огонь разгорался все сильнее. Листья на деревьях стали скручиваться, задымились. Поднялся ветер, это огонь с силой втягивал в себя воздух. Завертелись и взлетели кверху сухие листья и соломинки.

— Смотри, смотри! — раздался чей-то голос.

Из открытой двери дома выскочили две крысы с дымящейся шерстью и заметались в траве.

Долго еще раздавались из дома истошные вопли пана. Потом крыша обрушилась, и он замолк.

Пожар стал стихать. Гудение воздуха ослабело. Чуткое ухо атамана уловило в отдалении волчий вой.

— Грицко и ты, Олесь, скачите к лесу, — прислушавшись, сказал атаман. — Там наши от князя приехали.

Казаки прыгнули в седла и помчались к черневшему невдалеке лесу. После яркого огня пожара ночь казалась совсем темной.

А за спиной по-прежнему полыхало зарево.

Совсем близко снова раздался тревожный волчий вой.

Всадники придержали коней и прислушались. Волк завыл в третий раз.

— Ответь, Грицко, ты умеешь, — сказал сотник.

Грицко приложил ладони ко рту и завыл. Получилось так похоже, что лошади шарахнулись в сторону.

— Откуда? — крикнул сотник.

— От старого князя! — раздалось в ответ.

— Подъезжай!

Пятеро всадников приблизились к казачьему разъезду.

— Где атаман?

— На пожаре.

— Что горит?

— Панский дом.

— Пидемо к атаману.

Казаки поскакали к пожарищу. Атаман встретил их на дороге:

— Привезли князя?

— Нет, не удалось. Едва сами от погони ушли. Морского атамана мертвого привезли. Ему голову саблей порубили.

Василий Чуга заметил на одной лошади неподвижное тело, прикрученное веревками, и молча сошел с коня.

Отбросив холстину с лица Степана Гурьева, он поцеловал товарища. Вглядевшись в знакомые черты, вспомнил беседы в Сольвычегодске, в Холмогорах и на острове Надежды. Прямой и честный, отзывчивый к чужому горю, Степан Гурьев всегда старался делать добро людям и никогда не забывал человека униженного и оскорбленного.

— Эх, Степан, Степан, добрая ты душа, неугомонный человек! — тихо вымолвил атаман. — Прощай, друг, теперь только на том свете свидимся.

Усевшись в седло, Василий Чуга заметил высокого человека в черной одежде, сидевшего на белой лошади.

— А это кто?

— Иезуита перехватили — как бешеный скакал. Мы увидели пожар и смекнули, что утек от вас святой отец. Будь он проклят, враг божий! Вот мы…

— Молодцы, хлопцы. Мы его расспросим, погреем. Озяб небось, святой отец, ночи холодные?

Иезуит, худой и длинный, как палка, тревожно бросал глазами туда и сюда.

— Я духовник пана Коганецкого. На мне святой сан, меня трогать нельзя, — ощерившись, сказал он.

— Можно. Возьмите его, хлопцы, — гулко отозвался атаман.

— Я скакал к пану Янушу Острожскому, — злобно сказал иезуит. — Если бы не перехватили меня казаки, князь вас всех на колья! Князь Януш хороший католик.

— Вот так всегда. Вас пожалей, а вы нас не пожалеете. Будем умнее, святой отец. — Атаман махнул своей ручищей. — А вы расскажите, почему старого князя не захватили, — обернулся он к казакам. — Пойдемо до хаты.

В избе топилась печь. Хозяйка, пожилая женщина в холщовой одежде, подкладывала в огонь хворост. Посреди избы на подстилке из соломы стоял человек, чья голова недавно торчала из земли. Две старухи обмывали горячей водой с голого тела налипшую грязь. Мужик громко плакал, сотрясаясь в ознобе.

— Дайте ему горилки, — войдя в избу, сказал Василий Чуга. — Может, полегчает. Как тебя кличут, человек?

— Иван Кисель, — сказала хозяйка.

Федор Шубин отцепил от пояса флягу и подал голому мужику. Иван Кисель сначала замотал головой, однако взял флягу в руки и, прижав горлышко к губам, выпил все, не переводя духу.

Старухи вытерли насухо мужика, надели на него новый, остро пахнущий бараном кожух и осторожно усадили на лавку.

— Сожгли мы твоего пана, — посмотрев на него, сказал атаман Чуга. — Отомстили зверюге за тебя, Иван Кисель, и за твою жинку, а тебя казаком сделаем. Тебе повезло, человече, кабы не мы, живого бы черви съели.

Иван Кисель молчал. Он подвергся испытанию, превышающему человеческие силы, и все еще не пришел в себя.

Василий Чуга уселся за стол, посадил рядом с собой Федора Шубина и казаков.

— Рассказывай, человече, — сказал он мореходу, — про все, что в замке случилось.

Федор Шубин рассказал, как они вместе со Степаном Гурьевым проникли в замковую церковь, как связали князя Константина Острожского, как приволокли его на галерею к верхнему оконцу…

— Степан Гурьев спас меня от смерти, — склонив голову, сказал Шубин, — а сам погиб… В замке подняли тревогу. Сотни вооруженных слуг бросились за нами в погоню. Если бы не резвые кони, не уйти от смерти.

— Мы во всем виноваты, — вступил в разговор седоусый казак, — поздно знак подали. Трут подмочили, огней не могли зажечь.

— Видно, бог так захотел, — сказал Шубин, — а вашей вины нет. — Он долго еще рассказывал притихшим казакам про свой неудавшийся поход.

Утром казаки собрались ехать в Киев. От панского дома, от конюшен и хлевов остались только головешки и пепел. С казаками уходили восставшие крестьяне. Им роздали панское оружие и панских лошадей. Иван Кисель тоже собрался ехать. Оружие и коня он получил в подарок от самого атамана.