– Маршрут принят!

После того как мы разжились бутылкой, стало ясно, что нам нужны собутыльники. Тогда мы отправились на улицу Ивана Рильского, на которой находилась еще одна коммуна гениальных друзей: Мишо Берберов, Богдан Митов, Манол Манов, Георгий Узунов… Я и Коста принялись свистеть под окнами. Добились того, что высунулась чья-то сонная голова и принялась ругаться:

– А ну-ка убирайтесь отсюда, забулдыги! На часы посмотрите!

Мы обошли еще несколько адресов – с тем же результатом. Наконец мы очутились перед домом напротив кинотеатра “Солунь”, где жил Георгий Джагаров. В первый момент он тоже сонно обругал нас по домофону, но когда узнал причину, то сказал, что спускается. И мы сели с бутылкой на бордюр тротуара. Джагаров явился в объятиях неги, спустившись к нам прямо в халате и тапочках. Несмотря на то что он прошел школу в московском Литературном институте им. Максима Горького, пить он так и не научился. Мы ему помогли. И, увы, оказались слишком хорошими учителями.

Так прошел год, когда Джек Керуак закончил свой роман “В дороге”.

Хрущев гордился тем, что лично наладил отношения между СССР и Югославией. И ему было абсолютно безразлично, что за аналогичные заслуги некоторые деятели были расстреляны им же самим. После венгерских событий отношения между Москвой и Белградом и вправду казались идиллическими.

Осенью 1957 года Никита Сергеевич отправил в гости к маршалу Тито своего спасителя маршала Жукова и в его отсутствие снял его со всех постов. Это стало последней наградой великому полководцу. Подобную благодарность получил и генерал Серов. С этого момента у Хрущева остался всего один искренний союзник – русская интеллигенция. В следующие семь лет он сделал все возможное, чтобы по-своему отблагодарить и ее.

Для начала в 1958 году Хрущев развернул позорную кампанию против Бориса Пастернака, получившего Нобелевскую премию за “Доктора Живаго”. Я полагаю, что Никита Сергеевич никогда не читал этого романа, но это его проблемы. Все указывало на то, что он рассматривал Пастернака, Эренбурга, Шостаковича и других творцов как фигуры из почетных президиумов эпохи сталинизма. Они знали слишком много кремлевских тайн. Им следовало противопоставить одного “лагерного” писателя, который рассказал бы о “сталинизме в действии”. В случае необходимости надо было предоставить ему нужные документы, чтобы он не ограничивался только личными страданиями и лишениями, а делал бы обобщения. Что ж, такой талант в скором времени нашелся. Но может ли кто-нибудь представить себе, как в начале одного своего дня Иван Денисович протягивает градусник доктору Живаго?

8 апреля 1958 года на ежегодном собрании Союза писателей Тодор Живков произнес речь, в которой выдвинул лозунг: “Больше с народом, ближе к жизни”.

Двумя месяцами позже подло и тайно был вывезен из Румынии и казнен старый деятель Коминтерна и герой венгерских событий Имре Надь. Он расстался с жизнью, чтобы стать ближе к своему народу.

В это же время товарищи выбрали меня председателем Клуба молодого литработника. Я спросил их, как они решились на такую глупость. А они ответили: “Ты все равно каждый день играешь в пинг-понг в Союзе писателей…”

Я как раз играл в пинг-понг, когда меня вызвал Караславов. Одаренный рассказчик, он укрепил свои позиции в партийной и государственной иерархии: член ЦК, депутат и секретарь Народного собрания, академик и, наконец, председатель Союза писателей. Все это заставляло многих относиться к нему с “балканской любовью”. Одни рисовали его как жестокого догматика, другие называли человеконенавистником и сребролюбцем. А на самом деле старый Карась казался мне похожим на большого ребенка. Он был столь же мнителен, сколь и легковерен.

Когда я, потный от игры в пинг-понг, появился у него в кабинете, Карась был перевозбужден и явно нервничал. Он спросил, могу ли я срочно собрать Кабинет молодых для исключительно важного сообщения. Я ответил, что “срочно” может означать самое раннее послезавтра. Эта перспектива ему не понравилась, но выхода не было.

Послезавтра перед кучкой “молодых талантов” Караславов рассказал историю, которая должна была нас потрясти. Он несколько раз повторил, что это тайна, которую мы узнаем первыми. Там, “наверху”, приняли историческое решение начать строительство гигантского металлургического комбината. Самого крупного на отрезке между Руром и Магнитогорском. Этот завод должен был превратить Болгарию в мощную индустриальную страну и изменить ее будущее. Для нас, молодых писателей, это судьбоносная возможность, потому что чудо-завод должен был возникнуть прямо у нас под носом, рядом с софийской деревенькой Кремиковцы. Его речь закончилась обобщением, что тот, кто “сторонится народа и далек от реальной жизни”, непременно погубит свой талант, если он, конечно, имеется.

Все хлопали, но выступление Караславова никого не потрясло. Ему просто не поверили. Подмигивали друг другу, незаметно пихались локтями:

– “Там, наверху” его уже погладили по головке за связь с жизнью, и сейчас он отыгрывается на нас…

Но уже в тот же вечер перед Клубом журналистов я встретил главного редактора журнала “Младеж” Тодора Стоянова. Он обнял меня:

– Чую я, что у тебя нет денег, а у меня как раз нет очерка в номер. Придумай-ка что-нибудь, что бы спасло нас обоих.

Я пересказал ему бредни Карася, и мы решили проверить эти слухи.

На следующий день я очутился на голом поле подле Кремиковского монастыря. Там не было ни души. И даже Бога в этом месте не было. Церковь была заброшена. Дверь забита досками. Холодный ветер, который шопы[43] называют “криваком”, безжалостно пригибал к земле невидимые деревья с запретными плодами. Мне пришлось вволю набродиться, пока наконец я не отыскал два экскаватора. Они щипали землю, то есть, как говорится, “готовили площадку”. Экскаваторщики были не в курсе дела и даже не знали, кому именно роют яму. К счастью, я встретил молодого инженера, замерзшего, как и я, но с горящими глазами. И он рассказал мне, что здесь планируется создать. На этом месте построят открытый рудник… И не просто рудник! Это будет воплощение мечты о воскресении, преобразовании, перерождении Болгарии. Я услышал последнюю настоящую романтическую сказку, рассказанную мне живым человеком. И я поверил в нее, как ребенок. Эта вера и есть мои Кремиковцы. Стройка-мираж. Мы никогда больше не встретились с этим молодым инженером. Вместо него на месте стройки закрутились всякие жулики, карьеристы, охотники за софийской пропиской или за легкой славой. Наши пути разошлись. (Хотя чувства были взаимны.) Конечно, они существовали – сотни безымянных донкихотов, обыкновенных строителей, искателей честного счастья. Ради них стоило шлепать по грязи строительных площадок. Мне нравились их скрытая сила и молчаливая надежда. Им я посвятил несколько стихотворений, хотя был уверен, что они никогда их не прочитают. Но стихи понравились и редакторам и критикам. Особенно “Сколько стоит билет в Кремиковцы”. В какой-то момент его даже включили в школьную программу. И дети получали за него двойки…

У меня на глазах само слово “Кремиковцы” неожиданно стало нарицательным, превратилось в метафору, волшебное заклинание, которое могло раздавить меня, как муравья.

Что же это за проклятие? Слова, к которым я прикасался без всякой задней мысли, вырастали в огромные метафоры, символы, аллегории. Они распространялись, как мистические сигналы. И наконец, вырождались в невыносимые для меня шаблоны…

Самые прославленные болгарские поэты написали увертюры, рапсодии, легенды и еще много всего о Кремиковцах. А потом потоки посредственности и бездарности залили все и затянули пафосной тиной.

Пребывая в ужасе от всего происходящего, я дал себе обещание не произносить больше название этого комбината. Три десятилетия оно будет медленно остывать и дымить, как грязные шлаки, испарения которых мы вдыхаем уставшей от веры полной грудью. Это слово было всеми заброшено. И тогда мне захотелось к нему вернуться и еще раз приласкать. Стало ясно, что внутри меня дремлет врожденный запрет на забвение слов.