У закоптелой стены Белого города стояли три сотни русской конницы.

Козьма выехал к ним, примериваясь.

Закричал:

– Москва, Москва! – И повел людей за собой без сомнения.

Поляки, не дождавшись удара, дрогнули и побежали.

Конные потоптали пеших.

Минин не остановил победы, не дал врагам оправиться и с несколькими сотнями врубился в самый центр гетманских войск.

Услыша Козьму, увидя ярость боя, все русские люди, залегшие по крапивам, спрятавшиеся по ямам, встали, как воскресшие.

За конницей Козьмы бежала на поляков яростная русская рать.

Опять заговорили пушки Никиты Давыдова, пошли в атаку копейщики Пожарского.

Козьма вел свое войско, и оно росло. Вскакивали, выбегали все новые люди, присоединяясь к всадникам и довершая их удар.

Рядом с Козьмой скакал любимый его племянник Петр. Сын любимой сестры, храбрый парень, рослый, смелый.

Оглянулся Козьма и увидел, что падает племяш с коня, странно разведя руки.

Козьма не задержал свою лошадь.

Вот поворачивают строй поляки.

Но казаки, увидев натиск Минина, ударили на поляков из острожка.

– Москва! – закричал Козьма и врубился в польский строй.

Дрогнули поляки.

Гетман стоял на стене Донского монастыря.

Он следил за боем по карте, получал донесения.

Бой усиливался.

«Хороший повар не пробует беспрестанно пирога, – думал Карл Ходкевич, – огонь сделает свое дело. Надо будет выйти из шатра так, чтобы ехать в Кремль не останавливаясь. Этот Пожарский упорен, однако».

Среди шума выстрелов поднялся крик.

Вбежал адъютант и прохрипел что-то.

– Что? Победа? – спросил Ходкевич.

– Подкрепления, гетман! – губами, без голоса, сказал адъютант.

– Я сам! – сказал гетман и выбежал из палатки.

Поле битвы изменилось так, как изменяется лес, когда налетит буря и все ветки поворачиваются в одну сторону.

Буря летела со стороны Москвы-реки.

Польская кавалерия, венгры, немцы бежали к монастырю, стремясь к одному – протоптать себе дорогу назад.

Не вступая в стремя, вскочил Ходкевич на коня, с несколькими людьми поскакал навстречу бегущим, кричал, проклинал, ударил кого-то саблей.

Буря продолжалась.

Люди бежали, коня гетмана повернули. Ему показалось, что он сам кричит вместе с толпою то же самое.

Падали рядом с ним, тяжело бряцая о пыльную землю доспехами, люди. Неторопливо свистели пули.

Пролетела стрела, гетман улыбнулся на нее, а потом вспомнил, что бежит.

Вот обозы. Лошади выпряжены, и брошены возы, задраны оглобли, кони скачут.

Кони скачут, канонада тише; человек рядом с гетманом снимает шлем, лицо его бледно. Это капитан.

– Я спас вас, пан гетман! Я вывел вашу лошадь из боя.

Там, в тылу, шумят люди. Мимо продолжают скакать всадники.

Поляков в Кремль прорвалось несколько сот человек, но без провизии. Удар Минина был так силен, что гетман восстановить своих сил уже не смог. Обозы гетмана, обозы, которые должны были накормить кремлевских сидельцев, были захвачены, войско рассыпалось.

Утром, когда московские часы пробили первый час, лагерь поляков был пуст, пуст был и Донской монастырь. Поляки за ночь ушли к Можайску.

Войско Ходкевича не собралось больше никогда. Оно рассыпалось от того удара, разбрелось – кто домой, кто грабить.

Ночью веселились русские в своих окопах.

Ночью искал Минин племянника своего по полю битвы, искал среди убитых, среди растоптанных, идя по следу атаки.

Ранним утром нашел он Петра растоптанным, похоронил.

Ранним утром хоронили своих убитых русские. Стояли над могилами Козьма Минин и Дмитрий Михайлович Пожарский, а потом всем войском поперек Замоскворечья, от Москвы-реки до Москвы-реки, плели два плетня. Между теми плетнями насыпали землю и так охватили поляков крепостью.

Работали днем и ночью. За работой смотрели Пожарский и Минин.

Прорваться из Кремля уже не мог никто.

Тех людей, которые ночью пытались по веревкам спуститься со стен, убивали саблями.

У Пушечного двора, у Егорьевского монастыря и на Кулишках поставили туры, а за ними пушки.

Но Дмитрий Михайлович не хотел разбивать кремлевские соборы и послал польскому рыцарству в Кремль письмо:

«Полковникам Стравинскому и Будиле, ротмистрам, всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в крепости, князь Дмитрий Пожарский челом бьет. Ведомо нам, что вы, сидя в осаде, терпите страшный голод и великую нужду, что вы со дня на день ожидаете своей погибели. Хотя Струсь ободряет вас прибытием гетмана, но вы видите, что он не может выручить вас. Вам самим известно, что Карл Ходкевич приходил со своим войском; много было тогда войска; никогда прежде не бывало столько ваших людей, и, однако, мы, надеясь на милость божью, не убоялись множества. Теперь вы сами видели, как гетман пришел и с каким бесчестьем и страхом он ушел. Сдавайтесь в плен. Объявляю вам: не ожидайте гетмана. Бывшие с ним черкасы на пути к Можайску бросили его и пошли разными дорогами на Литву. Дворяне и боярские дети в Белеве, Ржевичане, Старичане перебили и других ваших военных людей, вышедших из ближайших крепостей… Сами вы знаете, что ваше нашествие на Москву случилось неправдой короля Сигизмунда и польских и литовских людей и вопреки присяге. Вам бы в этой неправде не погубить своих душ и не терпеть за нее такой нужды и такого голода… Ваши головы и жизнь будут сохранены вам. Я возьму это на свою душу и упрошу согласиться на это всех ратных людей. Которые из вас пожелают возвратиться в свою землю, тех отпустят без всякой зацепки. Если некоторые из вас от городу не в состоянии идти, а ехать им не на чем, то, когда вы выйдете из крепости, мы вышлем таким подводы…»

На это письмо отвечено было заносчиво:

«От полковника Мозырского, хорунжего Осипа Будилы, от ротмистров, поручиков и всего рыцарства, находящегося в Московской столице, князю Дмитрию Пожарскому.

Мать наша отчизна, дав нам в руки рыцарское ремесло, научила нас также тому, чтобы мы прежде всего боялись бога, а затем хранили нашему государю и отчизне верность.

Письму твоему, Пожарский, которое мало достойно того, чтобы его выслушали наши шляхетские уши, мы не удивились по следующей причине: ни летописи не свидетельствуют, ни воспоминание людское не сохранило, чтобы какой-либо народ был таким врагом для своих государей и непокорным слугой, как ваш. Ты, сделавшись изменником своему государю, светлейшему царю Владиславу Сигизмундовичу, восстал против него, и это осмелился сделать не только ты сам, человек не высокого звания или рождения, но и вся земля изменила ему. Впредь не пишите к нам ваших московских сумасбродств – мы их уже хорошо знаем. Мы не закрываем от вас стен: добывайте их, если они вам нужны, а напрасно царской земли шишами, шпынями и блинниками не пустошите, лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей. Пусть хлоп по-прежнему возделывает свою борозду, Куземка пусть занимается своей торговлей.

Так здоровее царству будет.

Писано в Московской столице 21 сентября 1612 года».

Шпыни, о которых писали поляки, – это и шпильманы – скоморохи – и вообще озорники-охальники.

Блинники – это московские ремесленники.

Хлопы – русские мужики.

В золоченых палатах сидел похудевший Конрад Буссов, терзаемый голодом и сомнениями. Он думал о том, что не пора ли пойти к русским: «Поверят или не поверят?»

«Не поверит Куземка». И Конрад Буссов записал в летописи своей:

«Боже милосердый! Положи предел сей войне кровопролитной; смягчи сердца упорных египтян; да покаются они во грехах своих и да покорятся законному государю! Внуши, господи, его величеству королю Польскому благое намерение спасти воинов, столько долго томимых осадою, и даруй Русской земле мир и тишину, во славу своего имени, для блага самих россиян и всех иноземцев! Да исполнится моление мое!»