Китаец мог часами просиживать за трапезой, потому что смакование изысканных кушаний составляло для него одно из величайших жизненных удовольствий, не менее важным являлось и переваривание съеденного; англичанин же старался наесться как можно скорее, даже если после этого долго маялся животом. Китаец хмелел спокойно и счастливо, поскольку опьянение было еще одним великим удовольствием в жизни; англичанин же надирался агрессивно и вызывающе, а потом дрался с лучшими друзьями. Испытывая желание, китаец кивал рабыне или наложнице, и та с поклонами следовала перед ним в спальню; англичанин должен был скрывать свою страсть за плотной завесой обмана и лицемерия.

Желая пустить пыль в глаза, англичанин не находил ничего лучшего, чем влезть в долги, и всю оставшуюся жизнь должен был прятаться от кредиторов. Китаец же, если он принадлежал к именитым или к чиновничеству, пожизненно получал денежное содержание. Чрезмерная роскошь и излишества в одежде не разрешались законом, исключение делалось лишь для императора, и таким образом ни у кого не возникало искушения участвовать в уродливом состязании тщеславий. Еда, шелк, женщины, вино были дешевыми. Жизнь — легкой. Правда, числился за китайцами один существенный грешок — страсть к азартным играм. Но проживая чаще всего доходы, а не капиталы, причем доходы, гарантированные государством, нужно было очень постараться, чтобы по-настоящему впасть в нужду.

Конечно, в Китае хватало и нищих и преступников. Но, казалось, эта незавидная участь была написана им на роду. Попрошайки и преступники влачили по-настоящему жалкое существование. Китайцы вообще мало ценили человеческую жизнь, оттого, наверное, что их было слишком много. Но ведь и в Англии нищим или бандитам приходилось несладко.

Китайцы, покоренные маньчжурами, чтобы отличаться от завоевателей, называли себя народом хань. Однако тоскуя по существовавшей якобы много лет назад золотой эпохе, китайцы с их здравым смыслом прекрасно понимали, что с приходом маньчжуров хаос конца Минской династии сменился периодом спокойствия. Это не мешало китайцам негодовать из-за необходимости подчиняться людям, казавшимся им такими же варварами, как и любые другие чужеземцы с белым или коричневым цветом кожи. Больше всего их возмущали некоторые законы, введенные новыми хозяевами, особенно запрет для китайцев жениться на маньчжурках, а также указ, согласно которому все мужчины-китайцы должны были брить лбы и носить косичку, свидетельствуя свое ничтожество.

В душе китайцы так и не примирились со своим положением. Они склонялись до земли, завидя скачущего маньчжура, и занимались контрабандой, и покрывали друг друга, и обкрадывали правительство всеми возможными способами. Они работали в первую очередь на себя и в последнюю на завоевателей. Но не могли отрицать, что маньчжуры принесли Им всеобщее процветание.

Как бы там ни было, Роберту Баррингтону пришлась по нраву этика маньчжуров. Когда он полностью поправился и Хуэйчжань дал понять, что можно уезжать, ему не очень-то этого хотелось. «Не сомневаюсь, что ты вернешься», — заверил его тогда Хуэйчжань.

«Комнатной собачкой лорда Макартни», — думал теперь с горечью Роберт. Но по крайней мере он снова в Китае.

Это был Китай, о существовании которого он даже не подозревал, несмотря на все некогда слышанное и виденное в семье Хуэйчжаня. Там, вдали от Пекина, в кантонской жаре жизнь текла в расслабляющем ритме. Здесь же, на севере, жизнь была и быстрее и суровее. Весла несли их сампаны прочь от английской эскадры, через мутное, неровное мелководье устья Вэйхэ. Эта река, намного меньше Жемчужной, доступной и для океанских судов, казалась даже еще более трудовой; джонки и сампаны непрекращающимся потоком шли вверх и вниз по течению, а Тяньцзинь, город в двадцати милях от речного устья, служивший для Пекина портом, предстал почти таким же большим, как Кантон, кишащим людьми, с бьющей ключом жизнью. Впрочем, жизнь кипела и на речных берегах, низких, почти сплошь засеянных пшеницей.

— Никогда не видел столько народа, — заметил Макартни. — Может наш друг хотя бы приблизительно сказать, сколько всего в Китае жителей?

— По последней переписи, — сказал Baft Роберту, — в нашей стране насчитывалось триста девятнадцать миллионов человек. Но это было около шестидесяти лет назад. Сейчас, по приблизительным подсчетам, уже более четырехсот миллионов.

— Перепись? — удивился Макартни.

— Хозяин каждого двора в определенный срок после вступления на трон нового императора должен подать сведения о себе и о всех мужчинах, женщинах и детях, живущих в его доме, — объяснил Ван. — Разве у вас так не принято?

— Боже сохрани! — воскликнул виконт. — Однажды как-то провели подобный подсчет, но это было шестьсот лет тому назад и потребовало таких неимоверных усилий, что больше уже и не повторялось.

— А что до четырехсот с лишним миллионов китайцев, — возразил Марджорибэнкс, — то я сомневаюсь, чтобы по всей Европе набралось столько людей,

— В таком случае Китай больше Европы, — мягко предположил Ван.

Посольство на несколько дней остановилось в Тяньцзине, дожидаясь окончания приготовлений к дальнейшей экспедиции внутрь страны. Англичане жили на борту своих сампанов, но им разрешалось сходить на берег, и эти вылазки преподносили массу неожиданностей для большинства из них, и не в последнюю очередь для Макартни. Вместе с остальными он глазел в уличной толчее на товары, выставленные на продажу, а купить можно было все, что душе угодно — от разнообразнейшей еды до предсказаний судьбы, от изящно расписанного фарфора до причудливо украшенного оружия; здесь же, под открытым небом, на виду у всех стригли и брили, дергали зубы, словом, оказывали все услуги, в которых возникала нужда. Обоняние едва выдерживало натиск поразительно разнообразных запахов, от дразнящего аромата жарящейся свинины до выворачивающего желудок зловония, исходившего от испражнений, которые виднелись повсюду и постоянно пополнялись по мере того, как мужчины и женщины публично облегчались, не обращая ни малейшего внимания на окружающих.

Макартни, исполнявшему на родине обязанности мирового судьи, любопытно было побывать на заседании местного суда. Выслушав многословные прения законников, он застыл от ужаса, когда первого же проигравшего дело бросили на пол со спущенными до колен штанами, четверо служителей держали его за руки и за ноги, а двое других чиновников принялись бить по голым ягодицам тугими пучками бамбуковых прутьев, причем происходящее почти не вызывало интереса у окружающих, только некоторые отвлеклись ненадолго от своих дел, чтобы поглумиться над несчастным.

— Безотлагательное правосудие, — пробормотал Макартни. — И в присутствии женщин. Что, приличия здесь не соблюдаются?

— А разве в Англии не применяют наказаний? — спросил Ван.

— Разумеется. Но при телесных наказаниях бьют по спине. От жертвы не требуют разоблачаться полностью.

— Неужели можно бить по каким-то другим местам, кроме ягодиц? — удивился Ван. — Получив тысячу ударов по спине, человек наверняка умрет; если же бьют по ягодицам, он может остаться в живых.

— Тысячу ударов? — Макартни от изумления открыл рот. — И вы полагаете, что после этого можно выжить?

— Если бы он должен был умереть, — Ван ткнул пальцем, — мы не тратили бы время, заставляя его мучиться под палками.

Смысл сказанного ирландец уяснил через мгновение, когда проиграл дело еще один подсудимый, обвиняемый, судя по всему, в изнасиловании, так, во всяком случае, подумал Макартни, слушая гневные обвинения, которыми так и сыпала против обвиняемого молодая женщина. Без промедления несчастного раздели до пояса, поставили на колени, два служителя схватили его за плечи, а третий вцепился в косичку, заставляя осужденного вытянуть шею как можно больше. Прежде чем кто-либо из иностранных наблюдателей до конца осознал происходящее, один из ожидавших своего часа палачей вытащил огромную кривую саблю и полоснул по вытянутой шее.