— Могущество Бога безгранично, Ваше Императорское Высочество. Ребёнок у нас с вами может родиться чёрным хоть с головы до пят, — чётко, словно бы офицер на плацу, совершенно бесстыдно выговорила резким своим голосом — в полную силу выговорила. — Я ещё ничего не решила, сударь… — Вот это уже была явная ложь, именно в этот миг она всё окончательно и решила; солгала, солгала! — В любом случае я более не желаю жить в постоянном давлении и зависимости от вас, сударь. Мой ребёнок — это моя свобода. Вам этого не дано понять. Точно так, как вы с Амалией не понимаете, что народ не примет новую императрицу в таких условиях, потому что вам придётся ограничить права ребёнка. Это Россия, Ваше Императорское Величество, Россия, о которой Ваше Императорское Величество не имеет ни малейшего понятия. И батюшке я расскажу немедля. Вы понимаете меня? Немедля, — вновь захохотала, сводя руки под животом, словно бы вновь там, в животе, созревал новый ребёнок, вновь зачатый от Чарторыйского. — …Ну, что же вы не зовете караул, чтобы меня арестовать? Попытайтесь. И вы увидите, что произойдёт.
Он задрожал теперь и всем телом — всегда дрожал в минуты душевного смятенья. Бог ты мой! Его бросает то в жар, то в холод! На самом деле он совершенно не владеет сейчас собою, и начался этот ужас немедля же после появления Лиз, и возникшее вдруг плотское желание было лишь формой, несуразным и совершенно напрасным выражением его ужасного волнения.
Потом, через много лет, через много лет, когда он остался совершенно один, когда Амалия навсегда уехала на родину, потому что он не мог, разумеется, пожертвовать троном ради страсти, потом он вдруг начал разговаривать с женою совершенно иначе, когда она тоже осталась совершенно одна; тогда они, как никогда в их жизни, впервые обрели друг друга. Вот тогда она уже постоянно носила вуаль, потому что нервная болезнь, которой не помогали ни воды, ни мази, нервная болезнь, проявлявшаяся в молодости лёгким жжением, лёгким раздражением на коже и краскою, вдруг бросающейся в лицо, — вот тогда уже лицо у бедной всё оказалось покрыто легкой, непрерывно отслаивающейся корочкой, коростой — словно бы ствол мёртвой, пережившей самоё себя берёзы. Тогда уже ни о какой плотской любви, естественно, не заходила речь, тогда уже, разумеется, ни о какой плотской любви и речи не заходило, но всё равно сейчас он вдруг подумал, что можно было бы минуту побыть уж в самом отдалённом будущем, но тут же отказался от этой мысли, потому что там ждали нисколько не греющее южное тепло и смерть, отказался от этой мысли, остался здесь с женою, здесь, сейчас, хотя здесь, сейчас, речь шла именно о смерти, но — не его смерти. Не о его смерти! Он остался здесь с женою, и, ставши Императором Всероссийским, заговорил о жизни, а не о смерти — нечеловеческое сделал над собою усилие и вошёл, всё-таки вновь вошёл во время, соответствующее разговору, тому разговору, в котором он мог бы проявить необходимую жесткость — через несколько месяцев после того, как Лиз столь жестоко унизила его, будущего Императора Всероссийского. А сейчас он будто чувствовал на своих плечах горностаевую мантию — словно бы установленную не им — Богом установленную для одного него форму одежды; не носил, разумеется, только что позировал для парадного портрета в ней; полюбил в последнее время зеленый Преображенский мундир — мундир побед русского оружия, прошлых и, главное, будущих побед.
— Император французов Наполеон Бонапарт изволит просить руки одной из великих княжён русского дома. Пока это секрет. Но ты ведь знаешь, Лулу? Тебе известно?
— Как и всем, Ваше Императорское Величество, — она склонила голову, не видя, как у него округлились глаза при словах «как и всем», её русское «как и всем» действительно подчеркивало это «как и всем». Вскрываются его бумаги, что ли, в конце-то концов? Как может Император находиться под чьим-то контролем? Впрочем, о письме по должности и по положению своему в императорской семье знает князь Адам, так что не удивительно, что узнала и Лиз. А вот «как и все» он оставит на её совести. На её совести уже много, много всего. Повернулся на бой часов; часы неустанно напоминали о быстротечности времени, двенадцать звонких ударов требовали завершения утренних докладов и выезда в Сенат, в двенадцать он всегда выезжал в Сенат; следовало немедленно закончить неприятный разговор.
— Аннет? — Она вновь усмехнулась, наконец увидев его смятение. — Аннет ещё слишком молода… — Резко произнесла, как и тогда, зимой, когда они говорили, прекрасно понимая друг друга. — Принцесса Баденская куда более соответствует предложению императора французов. Принцесса Баденская, государь, уже почти что принадлежит русскому императорскому дому. Так что она вполне соответствует, — сказала совершенную чушь; у императора французов и без Амалии с её двусмысленным положением был прекрасный выбор немецких принцесс, — стоило ее, Амалию, предложить Наполеону, как немедля началась бы война. Ах, она не желала войны, не желала крови. Единственным совершенно справедливым из сказанного было то, что Амалия во всех смыслах является членом императорской семьи. Но одновременно сказанное было и, разумеется, вопиющей наглостью.
— Сестрица всегда восхищается императором французов. Можно только позавидовать её будущему счастью — жить с любимым человеком, которым, кроме нее, восхищается вся просвещённая Европа.
— Это мое дело, моя милая, я и решу, — произнёс ледяным тоном прямо в её кошачью усмешку.
— Если мужем восхищается только жена, этого вполне достаточно для счастья, — парировала она, вновь намеренно сбивая его и вновь не то смеясь, не то говоря серьёзно.
Именно тогда он, кажется, принял окончательное решение. Да, он принял окончательное решение, которое немедленно бы состоялось исполнением, если бы Лиз каким-то чудом вдруг не заговорила о деньгах. Не Бог, чёрт помог проклятой кошке.
А Лиз, все продолжая усмехаться, в тот миг вспоминала, что Анна Павловна чуть не сразу после рождения её дочери пыталась войти в детскую, чтобы посмотреть на Мари, словно бы она, Анна, сестра её мужа, может самовластно решать, когда и в которое время она может явиться, чтоб сглазить дочь будущей императрицы. Кормилица только что подала ей Мари, она только что поднесла Мари к груди, и Мари вцепилась в багровый её сосок, она даже вскрикнула от боли; мешать ребёнку при кормлении совершенно не следовало, да и видеть Мари пока никому не следовало — она не очень верила в ведьм, но сглаза следовало всё же опасаться, тем более что сглазить мог — на самом-то деле — сглазить мог любой, у многих бы нашлись причины, чтоб сглазить её дочь.
Мари только-только начала, доставляя ей сладкую боль, с хлюпаньем сосать молоко, когда раздался такой топот, словно бы табун бежал по сухому лугу — Анна со своими девушками буквально прискакала к дверям. Она было оторвала дочь от груди, дочь заплакала в голос, но тут же успокоилась, вновь прильнув к материнскому соску.
Лиз была ещё в ночной кофте поверх рубашки и чепчике ночном, её одеть-то даже ещё не успели; велела подать капот, чтобы в капоте выйти к Анне Павловне, вышла и встала, припираючи, словно бы доверенный лакей, встала, припираючи собою дверь в детскую. Некоторое время они с Анной смотрели друг на друга глаза в глаза, пока Анна наконец-то не сделала реверанс, смотрели глаза в глаза, и всё, что говорили о ней, о жене наследника престола, всё, что говорили о ней во дворце в этот год, всё можно было прочитать во взгляде великой княжны; за нею фрейлины уже сидели в поклоне. Стоял караул Кавалергардского полка — не оказалось ни Алексея в карауле, ни кого-либо из его приятелей, а посол в Сардинском королевстве Адам Чарторыйский уж давным-давно обзавёлся собственным караулом. Она было оглянулась, чтобы поискать глазами Адама, забавно, оглянулась, чтобы увидеть Адама, которого тут заведомо сколько времени, как и быть-то не могло — тогда ещё далеко было до марта восемьсот первого года, до возвращения Адама и до сегодняшнего разговора с мужем; фрейлины, караул и лакеи по обеим сторонам дверей и вдоль анфилад — ещё лакеи, да и в караульном помещении сменный, она знала, кавалергардский наряд, в котором мог оказаться и Алексей, — она намеревалась защищать собственную дочь; встала у дверей, золочёная ручка уперлась сзади в поясницу с такою силой, что и через сутки Алексей заметил и целовал это багровое пятнышко у неё на спине; встала у дверей.
