— Votre Altesse Imperiale… Votre Altesse Imperiale… — Лиз молчала, и тон у Анны сразу же оказался никак не соответствующим взгляду, да и глазки-то свои опустила, садясь в книксен. — Je voudrais voir la jeune demoiselle, Votre Altesse.[18] — Она изучала жёлтое с изумрудами платье Анны; жёлтый бархат с зелеными камнями делал мужнину сестрицу похожей на древесную жабу, которых у них возле батюшкиного дома в Бадене водилось несчётное количество. Коли б не свежее личико Анны и не узкий лиф с глубоким вырезом, открывающий белую кожу и даже, если сверху смотреть, когда та приседала, маленькие пуговки сосков, покамест не знающих, как твёрдые детские дёсны терзают материнские соски, если б не лиф, чистая выглядывала бы древесная жаба. Сравнение вдруг смягчило ее, готовый вырваться резкий ответ не прозвучал, только сам голос, как всегда, был резок.

— Spaeter, Liebe, jetzt darf das Kind nicht gestoert werden, — знала, что Анна, ярая бонапартистка, не выносит немецкого языка. — Ausserdem, nicht wahr, wissen Sie doch bestens Bescheid, wie es aussieht,[19] chere soeur?[20] — улыбнулась, улыбнулась не только как будущая императрица, пусть отвергнутая мужем, открыто, чуть ли не на глазах у всех предпочитающего ей её же старшую сестру, но всё-таки — будущая императрица российская; улыбнулась не как будущая императрица, но как счастливая мать — снисходительно, доброжелательно, как счастливая мать, родившая ребёнка от любимого человека, улыбается девчонке, не знающей тягот и счастья материнства, не знающей любви, потому что то, что происходило у Анны с капитаном конной гвардии Вороновским, офицером для поручений и собутыльником братца Константина, невозможно было назвать любовью — такая egoiste, как Аннет, не могла никого полюбить.

— Аннет ещё слишком молода, — повторила сейчас мужу. — Да и капитан Вороновский, насколько я понимаю, не сможет сопровождать Аннет к Бонапарту.

Повисло минутное молчание, потом он, задыхаясь от волнения, произнёс:

— Les affaires de la garde… Les avancements des officiers de la garde. Des changements de position… Les nominations…[21]

— Разумеется, Ваше Императорское Величество. Я совершенно ничего в этом не понимаю. Я только полагаю, что императору французов нужна жена, а не любовница. Любовниц он может иметь сколько захочет, как любой человек, сидящий на троне. Если, разумеется, у него всё в порядке с тем, чем обычно люди любят друг друга.

Тут он вылупил глаза и выпрямился: его способность любить не раз высоко оценивалась Амали

ей, а также госпожою Нарышкиной, а также Луизою Прусскою, а также Катькой Валуевой — этого Лиз не могла не знать. Знала ли она про недавно начавшиеся отношения его с сестрицей Анной, вот это ему не было точно известно, но слуги наверняка донесли — Валуева знала, а если знала, так знала и Лиз, и весь двор знал тоже, и весь Петербург знал, и, получается, все послы при его дворе знали, в том числе и французский посол.

— Бог ты мой, Ваше Величество, я совершенно не это имею в виду, хотя мне самой так ни разу и не удалось убедиться в Вашем физическом совершенстве. Во всяком случае, — добавила, — теперь я этого совсем не помню. — С улыбочкой своей кривоватой она медленно подошла и вдруг цепким кошачьим движением схватила его между ног, да так, что он совсем по-детски ойкнул от боли, согнулся и свел колени. — Я имею в виду сердце, Ваше Императорское Величество, — резко произнесла, продолжая держать его снизу. — Ваша сестра не годится для этого брака, как и, разумеется, моя сестра. Они обе, — добавила, — не имеют нисколько понятия ни о любви, ни о семейном счастье. И Вы, сударь, не имеете об этом никакого понятия. А назначения… обмундирование… Это не касаемо до меня, сударь, я могу и более того — люблю одеваться единственно, чтобы не преступить пределов существующего этикета. Моему сердцу достаточно одного синего платья. Мое сердце… Впрочем, — она не ослабляла хватку, видя, что он действительно и не понимает, и не слушает ее, — обе не годятся, говорю Вам, для этого брака.

— Да, обе не годятся… — пробормотал, — отпусти меня, пожалуйста, Лулу.

Нет, не испытал в сей миг ни желания, ничего, только то, что кошка тут не выразила совершенно ясно и определённо, так и не отпуская его и не ослабляя хватки.

— Мы связаны Богом на веки вечные, сударь, и лучше бы нам каждому заниматься своими делами и по возможности не мешать друг другу. Я уж не говорю — помогать. Но не мешать. Вы согласны мне по крайней мере не мешать?

Они были совершенно одни в кабинете, секретарь немедленно вышел, как только вошла императрица, но ему сейчас показалось, что он стоит на сцене в бабушкином театре, видимый в столь постыдном положении решительно всем. Вот — в кои веки решил миром решить серьёзный государственный вопрос с женой, чтобы она наконец перестала упрекать его за невнимание, постоянное стеснение и ещё Бог знает за что, в чём он решительно никогда не был виноват. Он вообще никогда ни в чём не был виноват.

— Ja, ja, lass mich los, Lulu… Lulu, Lieschen,[22] — это было уменьшительное имя на немецкий манер — желал задобрить кошку. Та несколько мгновений глядела ему в глаза и всё, кажется, прочитала сейчас в них, потому что её улыбка ещё более искривилась.

— Sehr gut.[23]

И тут же они оба вновь перелетели в зиму восемьсот первого года, когда до предложения Буонапарте было ещё слишком далеко. И оба поднялись тогда, той зимою, со своих мест: он из-за письменного стола, уже готовый позвать дежурного адъютанта, а она — со стула. Судьба её решалась, и Бог навёл на единственно правильные слова.

— Вам нужны деньги. Принцесса Баденская не принесёт в государство денег. А я знаю, где добыть денег. Я. Только я знаю, как делать деньги, Ваше Высочество. Думаю, Вам следует именно принцессу Баденскую отправить от своей особы, потому что она в мою тайну не посвящена. Повторяю: я знаю, где достать денег. Много денег.

Часы пробили двенадцать раз — Бог весть, двенадцать дня или двенадцать ночи. В глазах у неё было темно, хотя, разумеется, она ни на секунду не показала мужу своего смятения; в глазах у Лиз было темно, тёмно-голубые, как платье ее, круги, словно бы блики от зажжённых свечей, ходили у неё в глазах, стало быть, помстилось ей, уже упала ночь. Мысленно она выбежала из дверей в надежде себя спасти или же в надежде спасти и удержать подлую Амалию, с которой желала как можно скорее навсегда расстаться, выбежала — так быстро, что муж не успел даже и рта раскрыть, чтобы остановить столь явное проявление непочтения, так быстро, что крик «караул — вон!» раздался немедля, лишь только створка дрогнула, прежде чем распахнуться; лакей подхватил двери, готовые ударить в стену. Она выбежала в самый февраль, в метель за окнами, в снеговей, в серый, уже однажды оплывший после оттепели лед на Неве возле Зимнего, на Дворцовой набережной и на противоположном берегу, возле Петропавловской крепости. Выбежала — попала в сырой туман, в совершенный туман, как утром над Невою, как в лесных оврагах в конце жаркого летнего дня, выбежала в туман, в котором — глаз коли — всё смешалось пред нею, времена и люди, мысли и чувства, и она в своём тёмно-голубом словно бы растворилась на миг в тёмно-голубом тумане, вдохнула этот туман, как благодатный конопляный дымок. Только тогда в голове прояснилось — разглядела, что караул уже стоял с палашами наголо, впереди оказался невысокий черноволосый и смуглый офицер, похожий на итальянца, но нет — то был ещё февраль, февраль, батюшка Павел Петрович только что перевёз их с мужем за собою в новый, только что выстроенный замок, значит, только императорская карета стояла в узком внутреннем закутке, образованном смыкающимися стенами, более ни один экипаж не мог и втиснуться туда, батюшка Павел Петрович только собственной персоной мог входить и выходить по той, ведущей к экипажу, боковой винтовой лестнице — выскочила, значит, из дверей, помимо себя зачем-то взяв на заметку эту боковую винтовую лестницу, а прежде думать не думала о ней, выскочила прямо в февраль, ещё не в силах полной мерой распорядиться ни людьми, ни самою собой — муж потребовал-то её к себе именно тогда, в феврале, сразу после рождения Мари.