Более не в силах выдержать этого разговора, Чарторыйский перелетел на несколько времени вперёд, в день, когда после поездки с государем Павлом Петровичем он должен был отправляться посланником в Сардинию, — смешная, номинальная должность; свёкор, не поднимая шума, пожелал отправить любовника своей невестки подальше от Петербурга, только-то и всего; Чарторыйский перелетел в тот день, когда Лулу приезжала к нему прощаться в его уединённый домик на краю леса в Павловске.

Она приехала одна — только бессловесный лакей стоял на запятках и старик кучер, вывезенный ею ещё из родительского дома, перебирал вожжи, глядя в хвосты лошадей. Тогда она и произнесла эти слова — уже после безумного единения друг с другом, как потом оказалось, последнего и навсегда, после всего — уже сидя в карете, когда он, полностью одетый, в парике и даже уже при шпаге, — тоже собирался через полчаса уезжать — тогда она и произнесла эти слова:

—

Семейное счастье.

Он в смятении не ответил ничего тогда, молча стараясь запомнить каждую чёрточку любимого лица.

—

На самом деле я более ничего не желаю.

В смятении ничего не ответил, поражённый, что женщина, по своим способностям рождённая управлять делами Европы и — только что, всего час назад, у него в постели вовсе, кажется, не помышлявшая о семейном счастье и о муже, забывшая обо всём, кроме страсти, произнесла эти слова.

—

Прощай, мой милый. Прощай.

Он сам закрыл дверцу кареты; в окошко ещё было видно, как она накинула кожаный ремешок на запирающий изнутри дверцу крючок. Так стоял — неподвижно, пока карета окончательно не скрылась за ветками, и ещё некоторое время стоял неподвижно, не подозревая, что тот, тот, устроивший это свидание, тоже, перелетев, молча смотрел за ними обоими и тоже слышал слово «прощай». «А простишь ли ты меня, Лулу?» — подумал Александр.

Прощение, как чудесное исцеление, как избавление, должно было снизойти свыше, потому что, он знал, есть Нечто, что выше даже императорской власти. «Простишь ли ты меня, Лулу?» — подумал Александр, и вдруг ему показалось, что он слышит кроткий ответ: «Бог простит» — слышит, хотя под старость, а ответ этот послышался ему, когда совсем уже стал он стар и глух, и не слышал даже самого себя и хотел умереть, чтобы наконец-то более ничего не помнить и не слышать. И в старости он все еще стоял на окраине парка в Павловске, не в силах уйти из молодости своей, чтобы начать жить. Так он, по сути, никогда и не жил, никогда, как оказалось, и не жил. Потому что эти слова — «Бог простит», — всегда означавшие, что тебя прощают, на самом деле явились к нему не как Божье, а как иное, вновь бесполезное, вновь пустое и тщетное наважденье, потому что и просить прощения, и прощать надо глаза в глаза, смиряясь со всем произошедшим и не перекладывая бремя прощения на Бога. А как нам возможно жить и получать прощение, если мы сами не умеем прощать?

11 октября 2000 — 26 января 2002