Маринка пожала плечами, не зная, как ответить на такой сложный вопрос.

Ее выручил громкий стук в дверь. Лекпом первого эскадрона просил взаимообразно пару бинтов для уходившего в разведку разъезда. Маринка исполнила его просьбу и возвратилась к Лоле. Девушка лежала в постели.

Маринка быстро разделась и, потушив лампу, спросила!

— Джанечка, можно к тебе?

— Идите, Маринахон, — ответила Лола.

Маринка юркнула под одеяло. После короткого молчания она спросила:

— Розы ты приносила?

— Да.

— Ты любишь его?

Лола вздохнула.

— Люблю.

Они еще поговорили немного и, обнявшись, крепко заснули…

Кузьмич лежал связанный. Лицо его было мертвенно бледным, глаза закрыты. Все тело ныло и болело, особенно ломило в суставах. Он хорошо помнил, как, задыхаясь, бежал босиком за лошадью. Потом с ним случился, очевидно, удар, и он очнулся только теперь. Ему нестерпимо хотелось пить. Кузьмич провел сухим языком по шершавым губам и открыл глаза. Над ним низко нависло темно-зеленое небо со слабо мерцавшими звездами. Чувствуя холод, Кузьмич сообразил, что находится высоко в горах. Он повернул голову и посмотрел. Вблизи, казалось совсем рядом, под светом месяца сверкали сверху снеговые вершины. Ниже, на белом фоне, чернели юрты, виднелись силуэты стоявших лошадей. Откуда-то тянуло дымом и горьковатым запахом горелой баранины. Лекпом прислушался: неподалеку говорили два человека. Кузьмич сразу понял, что речь шла о нем. Его принимали за большого начальника и ждали наутро приезда курбаши Махмуд-Али, который хотел посмотреть на него и говорить с ним. Голоса смолкли. Потом к нему подошел высокий человек. Узнав в нем Улугбека, Кузьмич закрыл глаза. Палач нагнулся над ним, сказал что-то злобно, приглушенно и, постояв немного, направился к юртам.

«Да, плохи дела, — думал Кузьмич. — Факт, крепко попал. Отсюда не выберешься. — Он напряг силы. Веревки не поддавались. — Ишь, сволочи, черт их забодай, как туго связали. А как там мой Василий Прокопыч? Поди, спит и не чувствует, что мне пришел карачун. Эх, зря я старика изругал, у каждого человека слабости есть…» Потом Кузьмич стал думать о том, что его ожидает, и решил принять все муки, но не поддаться, если его будут о чем-нибудь спрашивать.

Небо начинало бледнеть. Все затихло кругом, и лишь откуда-то из глубины ущелий чуть слышно доносился шум бегущей воды.

Кузьмич вздрогнул. Кто-то тронул его за плечо. Он оглянулся и увидел склонившуюся над ним черную закутанную фигуру.

— Кто это? — спросил он.

— Тише, тише, товарищ, — прошептал женский голос. — Я пленная.

— Пленная?

— Ага. Каттакурганская. Меня сюда продали.

— А что ты здесь делаешь?

— Я жена курбаши.

— Махмуда-Али?

— Нет. Мой муж курбаши Чары-Есаул.

— И дети есть?

— Нет.

— Тебя как зовут?

— Дарьей.

— Даша, давай развяжи меня. Убежим.

— Отсюда не убежишь. Одна дорога, а на ней караул. А тут, — Даша показала рукой в темноту, — пропасть, разобьешься… Слушай, басмачи хотят убить тебя.

— Один раз помирать.

— Это верно. Ты командир?

— Да. То есть нет, я доктор.

— Ну? Я слышала, они не убивают врачей.

— Почему?

— Заставляют лечить.

— Черта с два я их буду лечить!

— А ты только пообещай, а потом, может, и убежишь. Ты слушай меня, я верно говорю. Объявись доктором, по-ихнему — табиб. А потом и меня выручишь. Я раз бежала, да меня поймали, побили. Тшш! — Даша приложила палец к губам. — Слышишь? Кто-то вдет. Ну, прощай, товарищ! Держись, не падай духом…

Она быстро исчезла во мраке.

Снова подошел Улугбек. Он присел на корточки подле лекпома и, размахнувшись, ударил его по лицу кулаком.

— Попался, проклятый! — прохрипел он, обдавая Кузьмича смрадным дыханием. — Молчишь? Посмотрю, как ты будешь молчать, когда я посажу тебя на кол!

— Лежачего, гадина, бьешь! — сказал лекпом, облизывая разбитые губы. — Показал бы я тебе кузькину мать, если б не был связан!

— Поговори мне еще! — крикнул палач. Он поднялся, пиул Кузьмича сапогом и скрылся во тьме.

Оставшись один, Кузьмич стал думать о своем положении. Его мысли вернулись к Даше, и он вдруг привскочил, словно хотел куда-то бежать, но веревки не пустили его.

— Постой, постой, — забормотал он, — так это же, факт, она. Как же я сразу не догадался? Ну, конечно, она! Дашей зовут, из Каттакургана. Эх, как это я не спросил! Про деда бы рассказал. А теперь и не узнает…

Утром два басмача со свирепыми лицами, сопровождая каждое свое движение ужасными проклятиями, приволокли Кузьмича К юрте приехавшего Махмуда-Али, развязали ему ноги и поставили перед курбаши. Это был высоченный, не старый еще человек с отвислыми усами и выпученными глазами на полном желтом лице. На нем была белая чалма, короткая афганская куртка и широкие штаны из бязи, заправленные в желтые, верблюжьей замши, остроносые сапоги. Широкий шелковый шарф туго перехватывал его тучный живот. Около юрты собрались еще какие-то бородатые люди в шелковых и парчовых халатах.

— Кто ты? — спросил Махмуд-Али, глядя на лекпома.

Кузьмич молчал.

— Позовите толмача, — приказал курбаши.

Прибежал переводчик-евнух, маленький человек с лишенным растительности костлявым лицом.

— Скажи ему, — заговорил Махмуд-Али. — Если он расскажет о планах своих начальников, то я пощажу его и приму к себе на службу. А если будет молчать, то казню.

Переводчик перевел.

— Передай своему курбаши, что планы начальников мне неизвестны, — сказал Кузьмич. — Мое дело лечить людей. Я — доктор. Табиб. Понимаешь?

Выслушав переводчика, Махмуд-Али благожелательно взглянул в лицо Кузьмича. Дело было в том, что Махмуд-Али второй месяц страдал дурной болезнью, которая мешала ему ездить верхом. Местный табиб лечил его заговорами, по ему почему-то не помогало. И теперь он очень обрадовался, что к нему нежданно-негаданно попал русский доктор. Он тут же приказал развязать руки Кузьмичу.

— Твоя будет лечить курбаши, — говорил переводчик. — Твоя мало-мало плохо лечит — твоя так сажай, — толмач помог себе жестом, насадив кулак правой руки на большой палец левой. — Твоя лечит хорошо — таньга даем.

Кузьмич хмуро молчал.

В эту минуту к Махмуду-Али подошел Улугбек. Он зашептал ему что-то, временами бросая на Кузьмича злобные взгляды.

Махмуд-Али отрицательно покачал головой. Он так намучился со своей болезнью, что шел на все, и в первый раз решил пощадить пленного, чтобы уже после выздоровления расправиться с ним.

С этого же дня Кузьмич принялся лечить курбаши какими-то травами, заявив ему через переводчика, что выздоровления можно ожидать не ранее как через два месяца. Махмуд-Али на все был согласен, только бы вылечиться.

Кузьмичу выдали чалму, ватный халат и ичиги, а также вернули отобранные очки.

Он напустил на себя важности, целыми днями бродил по базе, собирал разные травы и корешки, лечебных свойств которых он, конечно, не знал, сушил их на солнце, а потом толок в порошок.

Но с Дашей ему не приходилось больше встречаться: привезенный на базу раненый Чары-Есаул не отпускал от себя своих жен…

Считая, что делает правильно, Маринка на следующее утро рассказала Лихареву о своем объяснении с Лолой. Она не забыла упомянуть и о розах.

— Все же я не совсем понимаю, сестра, за что Лола рассердилась на вас, — сказал Лихарев.

— Как за что? — Маринка понизила голос. — Она же любит вас, товарищ комбриг. Ну и приревновала меня.

Лихарев рассмеялся.

— Любит? Меня? Не понимаю, за что она могла меня полюбить. И когда? Вздор какой! Нет, вы шутите, сестра. Не может этого быть.

— Товарищ комбриг, мы, женщины, очень хорошо понимаем друг друга.

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что я вам уже говорила.

Лихарев пожал плечами.

— И вы, сестричка, твердо уверены?

— Да.

Лихарев долго молчал.

Спрашивая Маринку, он хотел верить и не верил тому, что она говорила. Он успел горячо полюбить Бухару, а Лола в его воображении как бы олицетворяла этот чудесный солнечный край. «Нет, это ошибка. Такая прелестная девушка, нежная, светлая, как солнце, не может ко мне привязаться. Кто я? Огрубевший в походах солдат революции… Но вдруг это верно? — рассуждал он сам с собой. — Вдруг я нашел свое счастье?» От этой мысли замирало сердце. Ему захотелось вскочить на коня и, сражаясь с врагами, завоевать свое счастье.