— А не летать вороне соколом! ― поднялся он, искоса любуясь своим отражением в круглом венецийском зеркале.

— Будет ясновельможным паном приказано того московита привести до вашей мости? ― подхватился с кресла соглядатай.

— О, Езус-Мария! ― всплеснул руками пан Ян.― То надо было сделать еще вчера. Да смотри, не спрятал бы схизматик тайное письмо от московского князя. Мы при-мусим его проглотить тот подлый лист разом с сургучной печаткою.

Амелька кинулся к двери, досадуя на свою оплошность: схватил бы московита вчера, звенели бы сейчас в кармане золотые от пана старосты, а так получил пинок в зад.

Пан Ян мерил широкими шагами покой, ноги тонули в мягком ковре. Из окна были видны приземистые дома посадской Слободки, там уже мерцали редкие огоньки, как красные глаза неприрученных зверей.

— Приручим, приручим,― бормотал пан Ян,― не лаской, так железом и огнем принудим быдло подчиниться польскому орлу. У мойго лиса возьмем хватку, если что.

Пан Ян думал также о том, что надо приблизить к себе купеческого старшину Ананаса Белого: слово его весомо для многих мстиславльских купцов да и братство таким путем можно прибрать к рукам. Вот поп Евтихий крепко несговорчив, он-то и подбивает братство противиться польской короне. Главари братства купец Апанас и поп Евтихий ― два кочета на одном насесте. Стало быть, мира промеж ними не будет. Надо помочь купеческому кочету заклевать своего соперника в рясе.

Попадья провела Апанаса в светлицу. Гость почетный: кинулась готовить угощение. Кликнула служанку, на столе тонко зазвенели золотые чарки. Хоть перед тем и полудновал крепко, от угощения купец отнекиваться не стал ― не полагалось, иначе изобидишь хозяев. Попадья с поклоном поднесла гостю полную чарку темного вина. Купец перекрестился, утопил чарку в густой бороде, крякнул и на стол поставил порожнюю. Отец же Евтихий из своей едва пригубил. Молча закусывали солеными грибками, холодной поросятиной с хреном. От второй чарки купец отказался, как ни упрашивали,― такое дозволялось.

— Я вот по какому делу, отец Евтихий,― сказал купеческий старшина, поведав перед тем попадье о здравии своих домочадцев.― Я, батюшка, пришел...

Отец Евтихий мигнул попадье, она и служанка тотчас из светлицы удалились: при мужском разговоре посторонние ни к чему.

Апанас покосился на окно, в его мелкие стекла со звоном билась большая муха. Нижние стекла были разного колеру, оттого муха казалась поочередно то синей, то зеленой, то малиновой.

— Марья! ― голос у попа густой, внушительный. Отворилась дверь, молча стала в проеме служанка.

Поп указал на окно, Марья подвинула высокую лавку, взобралась на нее коленями. Выждав, пока Марья, поймав горстью муху, все так же молча вышла за дверь, купеческий старшина почал снова:

— Негоже, святой отче, заможных людей от храма отвращать,― верхние веки у купца тяжелые, лежат косо, когда гневается, края глаз закрываются, остаются колючие, цвета осенней воды треугольники у переносья.

Поп отхлебнул из чары, отодвинул ее ребром ладони. Был отец Евтихий редковолос, бледен, с круглым, в желтой мочале бородки ликом. Он мог бы казаться даже робким, если бы не торчали углами синеватые скулы. Серые глаза его от беспокойного блеска казались темными, и когда он глядел на собеседника, то словно заглядывал ему на затылок, будто высматривал там что-то или кого-то, кто прятался. О чем купеческий старшина речь завел, смекнул сразу.

— Людей, душою перед господом чистых, то не задело бы,― он легко поднялся с кресла, взял с подоконника книгу в медных застежках, держа ее в обеих руках перед собою, заходил по светлице.

— Не время толковать ныне о грехах заможного сословия,― купеческий старшина настороженно следил за татарскими туфлями, что, словно серые мыши, шмыгали под развевающимся поповским подрясником.― Не след давать пищу языкам черни, голытьбы посадской да кабацким ярыжкам. Только врагу нашему выгода от того, он же у православных един и не дремлет.

— Не думает ли купец, что церковь православная печется о благополучии паствы своей менее его? ― отец Евтихий остановился посреди светлицы, поднял перед собой тяжелую книгу ― тускло мерцала обтертая позолота сафьяновых досок.― Прегрешения же свои утаивая, тем ртов мирянам воском не залепишь, купец. Будет одно лишь ― во глубь уйдет смута и отчуждение. Покаяние и искоренение грехов ― вот путь разумных и праведных, богу угодных. Мы не станем о грехах своих говорить ― враг пуще будет о них глаголить, и смута черни не убавится, но умножится. Подумай о том, купец.

— Мало кто из духовенства Мстиславского сгоден с подобными мыслями, отче,― Апанас погладил на указательном пальце холеной левой руки широкий золотой перстень. Драгоценный сапфир величиною в три горошины сверкнул чистым голубым холодом. Высверк этот отразился в лиловых зрачках отца Евтихия.

— Потому как темны и неучены многие,― поп резко повернулся, бросил книгу в угол на резной сундук.― Ищут благорасположения не у народа своего, но у польской знати. Сказано о них: сильны не словом и делом, а красными трапезами. Ризы носяще светлы и блещащеся, расширяюще воскрылья, шеи же яко у тельцов, иже на заколение упитанных. Дошли до того, что воскресные проповеди для иных дьячки сочиняют. Горе им, горе и народу с подобными пастырями!

Купеческий старшина почтительно кивал. Красномовство и ученость отца Евтихия были известны, и будь он почтительнее с князьями церкви, давно был бы возведен в высокий сан. Однако ныне чинами и милостями его не жаловали. Ведомо было купеческому старшине, что на подозрении поп у властей ― за вольнодумство.

Отец Евтихий подошел к столу, пригубил из чарки, исподлобья глянул на Апанаса Белого.

— Что не дремлет ворог, то правда твоя, купец. Плетут мерзкую паутину католики, уж и во храме не раз видел я мерзкую харю соглядатая; повсеместно учреждают монастыри католические, в них же школы ― детей наших учить чужой вере и обычаям; храмы наши закрыть норовят. Мы же замест отпора дружного распри промеж собой затеваем. Иные не гнушаются и братство мстиславское, что сотворено для поддержания православной веры и единения, корысти своей подчинить: кто посильней, норовит на братском сходе два голоса заиметь, подкупом нестойкие души развращает.

— Все братчики у нас на сходе одинаковы ― что купец, что кожемяка простой,― купеческий старшина отстегнул костяную в виде львиной головы застежку у ворота, повел подбородком, высвобождая тугую шею,― в светлице было душно.

— Не скажи,― отец Евтихий снова зашаркал туфлями по широким, старательно выскобленным мостницам.― Да еще норовят высокого покровителя себе в городском замке заиметь, чтоб своих-то покрепче пригнуть. А кто иные пути ищет: не токмо шляхетную одежду, но говор недругов переймает,― помедлил, закончил, словно топором отрубил: ― И ты, вижу, в польский кунтуш обрядился.

— К волкам ходить ― в волчью шкуру рядиться,― купеческий старшина усмехнулся, сдерживая вскипавший гнев.― Что же на душе, того чужому глазу не распознать.

Отец Евтихий остановился, кивнул.

— Сказано в Писании: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе».― Снова заходил по светлице, говорил жестокое, накипевшее: ― Белой Русью наш край прозывается оттого, что он вольный был ― долгие годы, пока люд един помыслами был, ни татары, ни Литва над ним не властвовали. А ныне что же: римскую веру насаждают повсюду паны. Католическая церковь, что благословила немецких рыцарей на грабеж и убийства братьев наших, теперь помогает магнатам, шляхте не токмо закабалять нас, держать в рабстве, но и обычаи, язык, на котором деды и прадеды говорили, истреблять. И уж дошло до того, что богатые да знатные стали чуждаться языка своего, подражают во всем пришельцам, ноги готовы лобызать, чтоб и их называли бы таксамо шляхтой. Терзают Белую Русь хищные магнаты, и речь наша, что вольно звучала на Днепре и Соже, на Припяти и Немане, на польский манер переиначивается, и вера наша искореняется и в гноище втаптывается жолнерами и гайдуками.